Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

Мы стояли на скалистом берегу Вахша, думали каждый о своем и, в сущности, об одном и том же — о красоте мира, о подвигах, которых пока никто из нас не свершил, о жизни, которая для нас только началась и, наверно, никогда не окончится.

Игнат стоял рядом со мной, смотрел в узкую светящуюся, как молния в черном небе, пропасть, и почти не дышал. Я положил Игнату руку на плечо, тихо спросил:

— Правда здорово, Игнат?

Игнат упрямо и смущенно дернул плечом. Лицо его краснело все больше и больше. Светлые ресницы выделялись еще отчетливее, будто на детском рисунке. Он высвободил плечо и отошел в сторону. Я понял, что душевного разговора сейчас не выйдет.

— По машинам, ребята!

Мы простились с Нурекской ГЭС и поехали дальше. Вскоре на склоне горы мы увидели небольшой кишлак и возле него кладбище. На высоких шестах развевались жесткие конские хвосты и узенькие цветные лоскуты. Наши шоферы были из этого кишлака. Тут нам придется побыть до завтра. Солнце уже приглядывало ночлег среди скал. Из-за горы светила только красная волнистая горбушка.

Приближалась первая ночь. Мне было немного не по себе. Ребята у меня какие-то очень разные. Особенно тревожила меня Муслима. Перед отъездом мать Муслимы долго поучала меня. Она требовала, чтобы я повторил при ней всю инструкцию. Я повторил и все перепутал. Мать снова заставила повторить и записать в свою тетрадку. Там было много всяких пунктов. Но главное, Муслиме надо было каждую неделю мыть голову горячей водой, не расстраивать ее и не рассказывать на ночь страшные истории. Муслима была впечатлительной. Она плохо засыпала и кричала во сне.

В Душанбе Олим и Муслима жили в одном дворе. Он хорошо знал ее и кое-что рассказал мне, когда мы готовились к отъезду.

— Между прочим, Александр Иванович, — говорил он, — Муслима жалеет всех на свете. У нее такое сердце. Это я вам точно говорю.

Пока наша Муслима подобрала лишь Гранку. Но, видно, у нас будут с ее помощью и птицы, и ежи, и дикобразы. В общем, веселая жизнь нам обеспечена.

Ребята поужинали в чайхане и легли спать на теплых шерстяных паласах. Гранка обошла сонное царство, дружелюбно ткнула носом в щеку Алибекниязходжа-заде и легла рядом. У нее был хлопотливый день. Наверно, Гранка вспоминала людей, которые ее нашли, свою поездку и железную бочку в кузове. Черные точки над ее глазами тихо и задумчиво вздрагивали.

Я посидел еще чуть-чуть возле ребят. Все спали нормально. Муслима не кричала. Я отправился к чайханщику. Он всегда на виду у людей, много знает и может что-нибудь посоветовать. Чайханщик выслушал меня, подошел к спящему Игнату. Долго смотрел на него, поглаживая острую, загнутую к груди бородку.

— Как, ты говоришь, фамилия его дядьки — Лунев? — Помолчал, пошевелил пучками бровей и отрицательно покачал головой. — Нет, джура, про Лунева не слышал…

Если один таджик не может ничего решить, на помощь приходит второй. Если и он бессилен, тогда является весь кишлак. Чайханщик поручил мне самовар, надел на стоптанные ичиги галоши, которые у нас носят зимой и летом, и скрылся в темной притихшей в ночи улочке.

Чайханщика долго не было. Когда у меня уже начали слипаться глаза, вдалеке послышались чьи-то голоса. Это оказался чайханщик и еще какой-то таджик с деревянной култышкой вместо ноги. На таджике была старая, заштопанная на локтях гимнастерка. Выше кармана с латунной пуговицей на клапане была пришита желтая тесемка — знак ранения, который сейчас уже не все помнят и знают. Солдат сел рядом со мной, положил на суфу, будто ствол, потрескавшуюся от времени култышку.

— Расскажи, джура, все сначала, — сказал он. — Кажется, я знаю этого русского парня…

Через полчаса я мчался в сельсовет к телефону. Расул Расулович, наверно, еще в редакции. Я расскажу ему первую приятную новость. Он будет рад. Солдат с деревянной ногой видел Сергея Лунева и разговаривал с ним. Это было в сорок пятом году, возле той самой чайханы, где мы подобрали нашу разноцветную Гранку.

Сергей Лунев и его друг таджик ждали машину. Ждал ее и безногий солдат. В ту пору машин было мало, и в чайхане толкалось уйма всякого приезжего люда. Машина, которую выглядывали целый день, появилась только вечером. Со всех ног помчались к ней пассажиры. Русский парень, который пробирался в кишлак со своим фронтовым другом, выволок из кабины какого-то нахала и посадил туда безногого солдата. Уже на ходу он бросил ему в окошко пачку махорки и крикнул:

— Держись за землю, джура!

Русский парень и его товарищ сесть в машину не успели. С тех пор безногий солдат не встречал мимолетного знакомого и ничего о нем не слышал. Но имя его он помнит хорошо, потому что у него самого сын Сергей. Солдат зовет его по-русски ласково и тихо — Серега, а дед, которому будет сто лет, зовет по-своему:

— Сафар.

В сельсовете никого не оказалось. Даже сторожа. Я стал куда-то звонить, кому-то объяснять, кого-то упрашивать. В моем голосе была и радость, и тревога, и просьба. Не известные мне люди, которые сидели где-то на другом конце провода, пожалели меня и включили Душанбе.

— Редакция слушает. Разговаривайте.

Я обрадовался и закричал в черную решетчатую трубку, как на стадионе:

— Алло! Алло!

На стене от неожиданности остановились, а потом снова, еще размашистее, зацокали блестящим маятником часы.

— Алло! Дайте Расула Расуловича. Алло!

И вдруг где-то совсем рядом, выплывший издалека, зашелестел тихий озабоченный голос нашей машинистки Саодат:

— Тише, Саша, в редакции никого нет. Расула Расуловича забрали в больницу. Там сейчас все наши. К нему никого не пускают…

Я проснулся от каких-то страшных выстрелов.

— Что такое, где стреляют?

Рядом стояла Гранка и мотала из стороны в сторону длинными тяжелыми ушами: трах, тах, тарарах!

— Подъем, ребята!

Гвардия молчала. Вокруг стоял свист и храп.

Я снова крикнул «подъем», но никто даже не пошевелился.

На помощь пришла Гранка. Она вспрыгнула на суфу и стала по очереди толкать ребят длинным твердым носом. Подскочила Гранка и к своему любимцу Алибекниязходжа-заде и лизнула его в щеку теплым шершавым языком. Алибекниязходжа-заде улыбнулся, обнял Гранку за шею и снова захрапел. Подсолнуху снились сны…

В закутке чайханщика горела желтым огоньком электрическая лампочка и шумел, набирая силы, самовар. Я оставил ребят и пошел туда. На красном диванчике с резной спинкой сидел вчерашний солдат с деревянной култышкой и что-то рассказывал чайханщику.

— Садись, джура, — пригласил он. — Сейчас я тебе про дорогу расскажу. — Он вынул из кармана листок бумаги, расчерченный карандашом, и добавил: — Машины тут ходят редко. Придется пешком. Вот до этого леса. Смотри!