Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

— Ну, вот что, коза, нечего тут тебе! Иди в Конгурт…

Мы выбрали место у развилки дорог, сложили в кучу вещи и прикрыли от пыли моим старым плащом. Один за другим, грохоча цепями, промчались три грузовика. Но это была еще не наша судьба. Грузовики свернули с дороги и запрыгали по обочине вспаханного поля. Потом на горизонте, покачиваясь, как утка, появился автобус-тихоход. Пассажиры с завистью смотрели на нас в окна. Наверно, у них было душно и воняло бензином.

Минут через десять снова запылила дорога. Навстречу, ревя мотором, мчалась во весь дух крытая милицейская машина. Сердце тревожно замерло: неужели к нам? Машина проскочила мимо, потом вдруг резко затормозила, заскрипела всеми своими железками и пошла к нам задним ходом. Из кабины высунулась синяя милицейская фуражка.

— Эй, Нечаев, садитесь!

— Мы же не виноваты… Мы козу не брали…

Милиционер расхохотался.

— Знаем мы про козу. Садитесь. Начальник приказал в Советск подбросить. Вы думаете, если милиция, значит… Чего же вы стоите?

Не попадая ногой на узенькие железные ступеньки, я полез в машину. Там уже сидела вся моя капелла, включая Гранку. Дверь с решеткой хлопнула, и чей-то далекий, будто из-под земли, голос крикнул:

— Поехали!

Квакнула сирена. Под машиной чихнуло, стрельнуло, и мы тронулись. Стены внутри машины были серые, гладкие и без окон. Все тут качалось, дрожало, скрипело. Мы не умели определить свое место в пространстве. Растопырив пальцы, метались от одной стенки к другой. Гранка ездила по полу, как на салазках.

Потом мы немножко освоились. Перестали бегать из угла в угол и стукаться лбами в деревянные стенки. Из крохотного окошка на дверях в кузов лились желтые зыбкие полосы света. За машиной клубилась пыль.

Приближался Советск. Наша машина перестала шуршать по песку, прыгнула на мостовую и бойко застучала колесами, пересчитывая выпуклые, нагретые солнцем камни. На обочинах появились пешеходы с подносами для лепешек и узлами на голове. Я постучал шоферу в узенькое, затянутое сеткой окошко. Машина прокатила еще немного, потом скрипнула тормозами, качнулась вперед и остановилась.

— В чем дело, Нечаев?

Милиционер распахнул дверь. С воли хлынул в нашу мышеловку свет, воздух, горячий запах дозревающих хлебов. Все принялись чихать. Гранка с завистью наблюдала за нами, а потом посмотрела рыжим, прозрачным, как стеклышко, глазом на солнце, сморщилась и тоже оглушительно чихнула.

— Теперь мы пойдем пешком, сказал я. — Спасибо. Нам надо почиститься и привести себя в порядок.

Я схитрил. Драить и приводить в порядок нам нечего. Мне просто не хотелось выгружаться из милицейской машины посреди Советска. Иди потом объясняй каждому, что и почему… Машина, в которой мы прокатились с таким комфортом, умчалась, а мы свернули в сторону и пошли по узенькой тропке между высокими зелеными кустами хлопчатника. Вдалеке тускло серебрились на солнце метелки камыша, рябила под ветерком вода.

— Пошли, ребята, скорее. Это Кызыл-су!

Мы прошли хлопковое поле и остановились на глинистом берегу, круто сползающем к воде. Это была совсем небольшая смирная речка. Я разрешил ребятам купаться, а сам сел в тени дерева и вытянул ноги. После поездки шумело в голове и земля покачивалась и кренилась в сторону, будто огромный корабль. Неподалеку от дерева бежал куда-то родничок и разливался расплавленным стеклом по камням и зеленой шелковистой траве. Я прикоснулся губами к воде. Холодная, как лед, она берегла в себе силу старых корневищ, сладость луговой травы и чуть уловимую горчинку желтого полевого лютика.

Я выбрал большой плоский камень, сел и вынул свою газету. Интересно, что там на остальных страницах? Когда я уезжал, я отдал папку с кроссвордами и стихами Расулу Расуловичу. Если Расул Расулович напечатает стихи Олима, этот ученый в кавычках лопнет от собственной важности.

Стихов и кроссвордов на четвертой странице не оказалось. Я пробежал взглядом по листу и вдруг увидел портрет в черной траурной рамке. Было что-то очень знакомое в этом строгом взгляде больших усталых глаз, в тихой задумчивой улыбке, в черных, подкрученных в стрелку усах. Расул Расулович!

Я закрыл глаза и снова с ужасом открыл их. Расул Расулович, как и прежде, не изменив в лице ни одной черточки, смотрел на меня. Он был очень знаком и в то же время далекий, теперь уже недоступный для людей. Я сидел на камне, слушал вкрадчивое бормотанье ручья и думал о Расуле Расуловиче и последней встрече с ним.

За спиной послышались шаги. Я обернулся и увидел Игната. Он был в мокрых, обвисших до колен трусах. В руках он держал какую-то черную палку, похожую на человечка с растопыренными руками, широко и радостно улыбался. У меня не было сил ответить на улыбку Игната. Я грустно посмотрел на него и опустил глаза.

Игнат сел рядом, зашелестел газетой. Он долго молчал, потом тихо, будто бы только для себя самого, сказал:

— У меня батя был сплавщиком на реке. Его лесом затерло. Когда батю хоронили, я не плакал. У меня все переплакало в средине…

Губы у Игната дернулись. Что-то споткнулось и задрожало на миг в горле. Но он сдержал себя. Переждал несколько секунд и тихим, охрипшим голосом спросил:

— Вы его любили, Александр Иванович?

— Не надо об этом, Игнат…

Сдвинув брови, Игнат смотрел на меня, будто хотел прочесть в глазах то, чего я не сумел выразить сейчас словами.

— Александр Иванович, — сказал Игнат. — Когда вам трудно, сделайте вот так… Это меня охотник Кривошей научил, когда батю из реки баграми вытаскивали. Смотрите, рафик Нечаев.

Игнат согнул указательный палец правой руки и положил его на полукружье белых крупных зубов.

— Укушите, — шепелявя и не выпуская пальца изо рта, сказал он. — Укушите шильнее…

Я сделал так, как советовал Игнат. Мне действительно стало немного легче. Я кусал палец и смотрел на мальчишку в мокрых трусах.

— Теперь вам легче, да? — спросил меня Игнат.

— Да, Игнат, легче, — сказал я. — Спасибо тебе… Иди зови наших.

Игнат полез в воду и там что-то кратко сказал ребятам. Один за другим все вышли на берег. Они стояли на мокрой траве грустные, притихшие. Может, первый раз в жизни узнавшие, каким бывает настоящее горе. Я оглядел свою гвардию и негромко, подчеркивая в предложении каждое слово, сказал:

— Ребята, нам пора. Выше головы. Поход продолжается.

По дороге мчался мотоцикл. Железная люлька прыгала и гремела, как пустая консервная банка. Вокруг стоял треск, грохот, стрельба. Угарная полоса дыма тащилась за мотоциклом густым фиолетовым хвостом. Мотоцикл поравнялся с нами и резко затормозил. На мостовую спрыгнул паренек в красной спартаковской майке и огромных четырехугольных очках на лбу. Он вытер замусоленную руку о штаны, протянул мне и сказал: