Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Вон кто-то тащит пробошки — мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несет перед собой. Они у него падают на землю, но он и не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.

Другой согнулся в три погибели, здоровенное седло на себе тащит. Наверно, у него и коня нет, а седло схватил.

А там двое, вырывая друг у друга, на куски раздирают золотом шитую женскую одежду.

Какой-то громила несет подмышками два бочонка с благовониями (они ему нужны!), сквозь толпу продирается. С разгона наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, двумя руками за ногу свою окровавленную держится, кровь бежит, слезы из глаз текут, а громила хохочет… И уже другой громила с хохотом на него надвигается, вот-вот совсем раздавит.

Не выдержал я, бросился к мальчику, просто из-под ног выхватил его.

И беснующаяся толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее (словно ускоренная съёмка в кино), закрутилось всё в черный смерч и… Последнее, о чем я подумал, было: «Так вот отчего не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»

…Стукнули дверцы такси на остановке. Я заметил зеленую бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбался невесело и помахал нам рукой — такси отъехало. Впервые он расставался с нами так обыкновенно, буднично.

Мы с Чаком сидели на лавочке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.

Я посмотрел на него. Он сидел сгорбленный и хмурый. Потом поднял на меня глаза. И выражение их было похоже на выражение глаз Терешка Губы, когда тот смотрел на неистовшую толпу — растерянно-виноватый.

— Неужели вправду от этой смех-травы так неудачно закончилось восстание? — спросил я. Чак снова вздохнул:

— Кто его знает, была ли та смех-трава или не было её по правде… Наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что тёмный тогда народ был еще — это точно. И что хмельное зелье одурманило их головы, дурели они от него и часто делали не то, что надо, — тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.

И вдруг я подумал: «А между прочим, охотились за смех — травой больше всего почему-то дурные люди. Наверно, не спроста…»

— Ну вот! Закончились наши с тобой приключения — с горьким сожалением сказал Чак. — Спасибо тебе, Стёпа… Прекрасным ты был спутником. Прощай! Пусть везет тебе в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И — люби цирк. Это прекрасное, вечно юное искусство, которое безо всякого зелья-веселья несет людям радость и смех. Прощай! — Чак обнял меня и поцеловал в щеку. У меня почему-то сдавило в горле и зачесались глаза.

Я хотел что-нибудь сказать и не смог. Чак поднялся и пошел, не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…

Вчера у Сурена был последний съёмочный день. Завтра вечером он летит домой, в свой Ереван. А сегодня…

Сегодня на большой перемене он неожиданно подошёл ко мне, воровато оглянулся и таинственно прошептал:

_ Степанян! Слушай! После уроков не убегай. Слышишь? Есть дело. — Что такое? — шепотом спросил я.

— Тс-с-с! — снова оглянулся он. — Тайна! Потом узнаешь. Сделаешь вид, будто идешь домой, а сам — на спортплощадку. Только чтобы никто тебя не увидел. Особенно девчонки. Ясно? — Ясно.

Толком я, конечно, ничего не понял. Разве — что Сурен собирает зачем-то мальчишек, но и то, видно, не всех, и что в число избранных попал и я. Сердце моё радостно затрепетало. И сразу же сжалось. Завтра он уезжает. Как жаль, что он уедет. Я уже так привык к нему. Благодаря ему меня перестали дразнить…

Два последних урока я был невнимателен. Я сидел и то и дело поглядывал на Сурена. Иногда он перехватывал мой взгляд и чуть улыбался мне. И я едва заметно улыбался ему. Что он задумал? Что?

Чтобы он не задумал, я рад, что буду сегодня с ним, в этот последний его день перед отъездом. Завтра, может, я его уже и не увижу. Он, наверно, будет собираться. Я знаю, что это за день — день отъезда. Я хорошо помню: «Ой, не забудьте то!», «Ой, а куда подевалось это?!», «А куда ты положил то самое?», «Да не крутись ты под ногами, а делай то, что я тебе сказала!». С Васей и Андрейкой я в последний день даже поговорить не смог.

«Эх, Сурен, Сурен, дорогой Сурен Григорян! И ничего же ты, ничего не знаешь о моих удивительных путешествиях с таинственным дедом Чаком! Если бы знал, ты бы с большим, я уверен, интересом относился ко мне. Ты же любишь всё необычное. Да и сам же ты такой необычный. Но вряд ли, вряд ли узнаешь ты когда-нибудь о моей необычной тайне. Да и никто, наверно, не узнает никогда…» И так мне стало тоскливо от этой мысли1 И так захотелось хоть на минутку увидеть Чака…

Когда прозвенел звонок с последнего урока, я начал ковыряться в портфеле, что-то в нем перекладывая, вынимая и засовывая назад. Я хотел, чтобы все разошлись и, главное, чтобы ушла Туся. Чтобы я мог спокойно, не привлекая ничьего внимания, побежать на спортплощадку. Но Туся, как на зло, тоже возилась с портфелем и не уходила. Наконец класс опустел, остались только мы вдвоём.

Тогда Туся вдруг повернулась ко мне и, смотря мне прямо в глаза, спросила: — Вы что — куда-то собираетесь? Итак она это спросила: — Кто? Что? Куда? — совсем растерялся я.

— Эх, ты!.. Конспиратор! А я думала, что ты… меня… — Она вдруг покраснела, резко поднялась и выбежала из класса. Кровь ударила мне в голову. Что она хотела сказать? «… Ты… меня…» О чём это она? Сладостное смущение охватило меня. Несколько секунд я не мог сдвинуться с места. Я почувствовал себя предателем.

Но что я мог сделать?.. Сурен же сказал: «Чтобы никто не видел, особенно девочки…» Разве я виноват?

На спортплощадке под одним из баскетбольных щитов стояли Сурен, Игорь Дмитруха, Лёня Монькин, Спасокукоцкий и Кукуевицкий.

— Где ты застрял? Вот ещё? Ждать его нужно! — буркнул Монькин.

— Ну, хорошо, идём! — сказал Сурен и решительно рванул вперед. Мы вышли со школьного двора и направились в сторону Печерского моста.

— А куда мы идём? — спросил Монькин.

— Ага! — сказал Спасокукоцкий.

— Да-да! — подхватил Кукуевицкий. Сурен не ответил.

— Много будете знать — скоро состаритесь! — сказал Игорь Дмитруха, но видно было, что и он не знает, куда мы идём. Сурен, загадочно улыбаясь, молчал. Конечно, если бы это был не Сурен, который завтра возвращается в Армению, никто бы, наверно, так не шел, наугад, вслепую, не зная куда, послушно как отара овец. Но это был Сурен.

И мы шли, ничего больше не спрашивая, только изредка переглядывались и пожимая плечами.