Виктория Вартан - Арминэ

Мец-майрик улеглась в постель, потом легла и нани в своей длинной красной рубахе, сняв только архалук. Но она еще долго не могла успокоиться, все клокотала негодованием. Сначала сыпала проклятья на дьявола, наславшего на село землетрясение, потом принялась ругать тех, кто плохо построил ее дом, потом она стала сетовать на свою вдовью судьбу. Потом стала что-то сердито бормотать по поводу жесткой постели, в которой ей приходится спать. Наконец, наворчавшись вволю, она затихла.

Я прислушался к дыханию наших бабушек, временно заключивших перемирие и теперь спавших бок о бок, и думал: почему же получается так, что мой дом — не дом Грантика тоже? Почему мать и отец не сошлись характерами? И вообще, почему не Грантик достался матери, а я? Так и не найдя ответа на все эти «почему», утомленный событиями минувшего дня и ночи, я заснул наконец крепким сном.

Хотя стоял ясный летний день, с самого утра всем было не по себе: мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, — весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.

— Ахчи Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — И она снова посмотрела на противоположный склон горы.

— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила черную бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на голове волосы…

— Вай, ахчи, ахчи! — горестно воскликнула Мец-майрик, хлопнув себя по бокам. — Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! — И она снова горестно хлопнула себя по бокам. — И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?

— Вот и я тоже так думаю.

Мы с Грантиком стояли рядом и слушали их разговор.

— Если бы я получила — не дай бог! — черную бумагу на сына, у меня тут же от горя разорвалось бы сердце, — продолжала Мец-майрик. — Нет, правда, Сопан-джан, я бы тут же умерла на месте.

— Поднимемся к бедной Ашхен? — помолчав немного, спросила тетушка Сопан.

— Ну конечно. Только накину на голову темный платок…

— Эй, ребята, бабушка ваша дома?

Мы с братом обернулись на окрик. У калитки стоял хромой Андроник, сельский почтальон. Его не взяли на фронт, потому что при ходьбе он припадает на правую ногу.

— Нет ее дома, — ответил я.

— А где она?

— Вот уже неделя, как она ездит в поле стряпать для хлопкоробов. Приедет только поздно вечером на арбе Тиграна Второго.

— М-да… Что же делать?

Он с сомнением посмотрел на нас.

— А что? — спросил я. — Может, что-нибудь надо передать Мец-майрик?

— Уж и не знаю, как тут быть… — Он явно был в затруднении. — А может, вы отдадите ей, а? — Он протянул мне конверт.

— От дяди Сурена письмо?! — обрадованно воскликнули мы.

Вот уже много месяцев от него не было писем. Мец-майрик уж не знала, что и думать. Все время ждала вестей от сына.

— Ну ладно, отдайте ей сами, а я пошел дальше разносить письма.

После ухода Андроника я молча рассматривал в руках конверт. На месте обратного адреса почему-то стояло только: полевая почта № 25548 и все.

— А почему конверт не треугольный? — спросил Грантик.

— Не знаю…

Я торопливо распечатал письмо — все равно либо мне, либо кому-нибудь другому приходилось читать бабушке письма, — вытащил небольшую, сложенную вдвое бумажку и прочел вслух:

Гр. Самвелянц Машок.

Ваш сын лейтенант Сурен Григорьевич Самвелянц

пал смертью храбрых в боях за Родину.

— Это же черная бумага… — испуганно прошептал Грантик.

У меня болезненно сжалось сердце при мысли о том, что мы никогда больше не увидим дядю Сурена… Несколько минут мы стояли неподвижно, как вкопанные, и в растерянности смотрели друг на друга.

— Если Мец-майрик узнает, что дядя Сурен погиб, у нее тут же будет разрыв сердца, — сказал Грантик.

— Что ты говоришь глупости?

— Ничего я не говорю глупости… Я сам слышал, как она об этом говорила с тетушкой Сопан. Помнишь?

— Ага, вспомнил… Что же нам делать?

— Не знаю…

После минутного раздумья я сказал:

— Давай сожжем эту бумажку, а Мец-майрик ничего не скажем. И она никогда не узнает о гибели дяди Сурена, и сердце у нее не разорвется.

— А так можно?..

— Почему же нельзя? Вспомни дядю Ваню, старшину. Помнишь, он же тогда сказал неправду Мец-майрик. Ну, что встречал дядю Сурена на фронте. Он тогда хотел успокоить ее и все. Просто пожалел и сказал неправду.

— Не знаю… И потом Мец-майрик будет всю жизнь напрасно ждать, ждать от дяди Сурена вестей…

— Ну и пусть, — решительно сказал я. — Лучше всю жизнь ждать, чем разрыв сердца.

— А хромой Андроник? Он спросит Мец-майрик, что написал в письме дядя Сурен.

Я совсем про него забыл.

— А мы пойдем к нему, расскажем про наш план и попросим, чтобы он никому о черной бумаге не говорил, — сказал я.

Когда солнце скрылось за горами, мы с братом побежали к хромому Андронику. Он жил у речки. Сельский почтальон сидел на веранде, опустив натруженные ноги в деревянное корыто с водой. Он немного удивился, когда увидел нас.

— Ну, что пишет ваш дядя? — спросил он.

— В конверте было не письмо, а черная бумага… — ответил я.

— Вай, что ты говоришь! А я и то подумал тогда, что очень уж тонкий конверт, почти пустой… Бедная ваша бабушка!

— Дядя Андроник, мы сожгли черную бумагу и решили скрыть от Мец-майрик известие о гибели нашего дяди Сурена. А ты дай честное слово, что ни Мец-майрик, ни кому другому никогда не скажешь об этом, хорошо?

— Как так?

— А мы не хотим, чтобы наша бабушка умерла от разрыва сердца.

— Понимаешь, если Мец-майрик узнает, что дядя Сурен погиб на фронте, у нее тут же разорвется сердце, — пояснил я.

— Э, сынок, сынок, еще никто не умирал от горя… В конце концов человек привыкает к любой утрате, — с грустью сказал Андроник.

— Но у нашей Мец-майрик сердце особенное, не такое, как у всех! — сказал Грантик.

— Как это — особенное?

Тогда мы, перебивая друг друга, рассказали сельскому почтальону о разговоре Мец-майрик с тетушкой Сопан, который случайно услышали я и братишка.

— Ну смотрите, как знаете, — выслушав нас, сказал Андроник. — Я — могила, никому не скажу ни слова. Кто знает, может, и в самом деле лучше всю жизнь надеяться и ждать… — добавил он, глубоко задумавшись, словно позабыв о нашем присутствии.