Владимир Добряков - Король живет в интернате

— Ну, покажи, что у тебя за марки? — глухо сказал Андрей.

Сева раскрыл стеклянные дверцы книжного шкафа, полки которого были тесно уставлены книгами с разноцветными корешками, и достал оттуда три больших альбома.

Такого количества марок Андрей никогда не видел. Но как ни велика была Севина коллекция, многих марок (из тех, что принес Андрей) в ней не оказалось.

Приступили к обмену. Вооружившись пинцетом, Сева отобрал из альбома Андрея интересующие его марки и стал выкладывать свои дубли.

К истинному удовольствию Севы его новый приятель был вполне покладистым человеком. Он не капризничал, не торговался. Не прошло и получаса, как обменная операция закончилась. Обе стороны остались чрезвычайно довольны друг другом.

Потом Сева еще долго листал свои альбомы, показывая марки. Андрей же, украдкой поглядывая на ключи, лежавшие на крышке рояля, лихорадочно вспоминал совет Зубея, как сделать, чтобы Сева хоть на минутку оставил комнату. Ага, прежде всего надо убрать альбомы, чтобы Сева не боялся за них. Притворно зевнув, Андрей взял Севин альбом, закрыл его и провел рукой по тисненной золотом обложке.

— Красивый.

— Да, — с готовностью подтвердил Сева. — Старинный.

Андрей сложил друг на друга все три альбома, отодвинул их в дальний угол стола и принялся рассматривать свои новые марки. Затем, просительно взглянув на Севу, сказал хриплым от волнения голосом:

— Пить что-то хочется. Принеси, пожалуйста, воды.

— Это можно. Сырой, кипяченой?

— Все равно.

Едва Сева скрылся за дверью, как Андрей поднялся из-за стола и быстро подошел к роялю. Осторожно взяв ключи, вынул из кармана кусок пластилина и торопливо, заученным движением, вдавил в него сначала один ключ, потом — второй. Послышались шаги. Андрей положил ключи на место. Когда в комнату вошел Сева, Андрей, заложив руки за спину и подняв голову, смотрел на портрет молодой женщины.

— Кто это? — спросил он, принимая стакан с водой.

— Моя мама, — тихо ответил Сева. — Она была певицей.

— А сейчас где она?

— Она умерла, когда мне было шесть лет… А это ее рояль, — помолчав, печально произнес Сева. — Она очень любила играть на нем. Шумана, Моцарта, Чайковского… Ты любишь музыку?

— Да как сказать… И сам не знаю.

— А я люблю. Я с бабушкой часто хожу в филармонию. Позавчера слушали концерт Мендельсона…

Андрей взглянул на стенные часы.

— Ого! Третий час. Мне пора.

На прощание Сева сказал: если у Андрея будут новые марки, пусть приходит к нему.

Отпирая замок, Андрей еще раз оглядел дверь — ни крючков, ни задвижек не было.

— До свидания, — сказал Сева. — Обязательно приходи! С дедушкой познакомлю.

Андрей понимал — на это надо бы веселым голосом ответить: «Обязательно приду!», но Сева до того приветливо улыбался ему, что у Андрея язык не повернулся так бессовестно солгать. Он лишь кивнул головой.

Дверь захлопнулась. Андрей стоял на лестнице, не решаясь идти вниз. Ему было нехорошо, нехорошо до тошноты. Да, это не чемодан доставить по адресу и даже не ловкая афера с мальчишками-футболистами. Тут дело серьезней. Куда серьезней. Что-то дальше будет?.. Может быть, свернуть в черный ход и удрать от Зубея? Но разве от него спрячешься? Все равно найдет, и тогда… Андрей вздохнул и, усталый, подавленный, пошел вниз.

Зубей нетерпеливо поджидал его на улице.

— Ну, как? — спросил он.

— В порядке, — сдержанно ответил Андрей.

— Оттиски?

— Вот. — Андрей вынул из кармана пластилин.

Зубей внимательно осмотрел отпечатки ключей и с восхищением сказал:

— Молодец, чертяка! Ты далеко пойдешь! — Завернув пластилин в носовой платок, он подмигнул: — Ну, по такому случаю завернем, малыш, в одно заветное местечко!

Догадавшись, о чем он говорит, Андрей нерешительно заметил:

— Мне же в интернат надо…

— Малыш! — Зубей хлопнул его по плечу. — Запомни, человек должен быть свободен и сам распоряжаться собой. К тому же еще ни один настоящий мужчина не отказывался от ста граммов. Поехали, малыш!

Говорил Зубей улыбаясь, но слова его звучали, как приказание.

Вскоре они сидели за столиком ближайшего ресторана, и Андрей вынужден был подробно рассказать о двери, о замках, о том, какие вещи видел в квартире, о чем они говорили с Севой. Услышав, что Сева часто ходит с бабушкой в филармонию, Зубей удовлетворенно сказал:

— Это нам может здорово пригодиться… Так, говоришь, шикарная обстановочка?

— Да. Рояль, картин много…

— О картинах знаю. Не товар. Старик сам рисует. Все знаю! — хвастливо сказал Зубей. — Так-то, малыш! Надо иметь глаза, надо уметь терпеливо слушать болтливых старушек, а главное — нужны мозги высокого качества! Отсюда — и полная информация. Все разыграем как по нотам. Чувствую: хороший кусочек отхватим! Мать-то парнишки певичкой была. И не какая-нибудь — известная. У нее, болтали старушки, и бриллиантики, и золотые вещички были. А старики, сам убедился, живут не бедно. Еще и дачку имеют. Поэтому барахлишко дочери, конечно, в сохранности и только нас с тобой дожидается…

Зубей все говорил и говорил. Андрей сидел неподвижно, смотрел на узкую тарелку, где среди светлых кружочков лука лежала селедочная голова. Мутный глаз ее был полуоткрыт. И Андрею, давно отвыкшему от слез, хотелось плакать.

Когда вышли из ресторана, Зубей остановил легковую машину и, открыв дверцу, сказал Андрею:

— Прошу, маэстро! Привыкай к красивой жизни!

Зубей был в отличном расположении духа. Развалясь на мягком сиденье, он всю дорогу мурлыкал какую-то песенку.

Во дворе, расставаясь с Андреем, сунул ему горсть мелких денег:

— Пока авансик. Обтяпаем все дельце — хорошую долю получишь… — Он помолчал минутку, пристально вглядываясь в лицо Андрея. — Да ты никак раскис, малыш?

Андрей молчал. Тогда, подойдя вплотную, Зубей свистящим шепотом спросил:

— Или что надумал? Смотри у меня! Не вздумай донести — мои дружки в тот же день тебя разыщут. Так-то, малыш. — И, похлопав Андрея по плечу, громко добавил: — Ну, пока! До скорой встречи!

Собрание собранию рознь. Конечно, двоечникам нигде не рады. Однако можно и о них говорить спокойно, тихо. Пожурить слегка, взять обещание, что к такому-то сроку исправят плохие оценки, и все.

Это собрание было другим. Тон задала Светлана.

— Вы, наверно, на меня рассердитесь. Что ж, сердитесь. Но я все скажу. Всего несколько дней мы здесь, а уже столько видели плохого, что просто обидно за вас. Ребята, ведь мы пионеры, это значит — юные ленинцы. Вы поймите, слово-то какое — ленинцы! И вот представьте — вы только на минуту представьте, — к нам в класс входит Владимир Ильич. Скажите, порадовался бы он, глядя на нас?..

Светлану слушали открыв рты. А она, стоя у доски и сама волнуясь, то шагнет вперед, то отступит, то взглянет на Раису Павловну. И все, кажется, в Светлане жило, двигалось, возмущалось и радовалось вместе с ней. И тонкие, быстрые руки, и упругие косы. Острые кончики пионерского галстука и те вздрагивали. Андрей смотрел на Светлану, слушал, и ему не верилось, что тогда у березки она так горько плакала. Да уж плакала ли она — эта гордая, смелая девочка?