Владимир Добряков - Король живет в интернате

— Что же из того, что неродная?.. Я же ничего для него не жалела, все отдала… Эх, такая, видно, горькая моя судьба. Вспомнить страшно, как жизнь потрепала. Чего я только не перенесла…

И снова задрожали у нее губы.

— Успокойтесь, — сказала Раиса Павловна. — Если вам тяжело, не надо рассказывать.

Ирина Федоровна, казалось, не слышала ее. Помолчав, справилась с волнением и уже более спокойным голосом продолжала:

— Как раньше жила — долго рассказывать. Скажу только, что было нас у матери четверо. Все девочки. Я старшая. Сколько в детстве ни помню себя — все была в няньках. Только Оришу вынянчила, Любушка родилась. Не успела она подняться — появилась Наташа. В школу ходить не пришлось. Не до учебы. Хорошо хоть потом читать да писать выучилась. В тридцатом году замуж вышла. Повезло мне. Золотой попался человек. За всю нашу жизнь, до самой, значит, войны, не сказал мне Василий Никитич плохого слова. Хороший был человек. Был… Пришла война, все перевернула. Все отняла. В ту пору, как начал немец подступать к городу, решила я вместе с другими податься на восток. Андрюше тогда десять было, Олюшке — восемь лет. И не большие ребята, и не малые. Собрали мы, помню, вещички и пошли на завод, где муж до войны работал. Там и грузились. Втиснулись в вагон, расположились кое-как, да скоро и тронулись. Темно, дождь льет, колеса стучат. Поугомонился народ, поутих, и мои ребятишки прикорнули… В последний разочек…

Ирина Федоровна вытерла кулаком слезу, помолчала.

— А ночью самолеты налетели фашистские. Поезд остановился. Гудят вверху, завывают. Жуть. Белую ракету бросили. Стало видно, как днем. Тут закричали, чтобы выбегали из вагонов, бежали в поле, прятались. Заволновался народ. Крик, шум, дети ревут. Я Андрюше и говорю: «Беги, сынок, с Олечкой. Ложитесь там». А Оленька заплакала, вцепилась в меня ручонками: «Не пойду, мама, боюсь». Я прикрикнула на нее. Они и побежали. А я у вагона осталась помогать. Детишек малых принимала, стариков ссаживала. А он уже летит, воет, стервятник. Только кинулась я от вагона — слышу: взрыв. Потом ближе — второй. Кто-то рванул меня за руку: «Ложись!» А тут и еще взрыв. Третий… Этим и накрыло их…

Голос ее оборвался. Уже не вытирая слез, катившихся по щекам, она отвернулась к окну.

— Хоть бы что-нибудь осталось от них, — почти шепотом продолжала она. — Точно и не было у меня деток. Ни Андрюши, ни Оленьки… Как все вынесла, пережила — до сих пор удивляюсь, — повернулась она к Раисе Павловне. — Мужу с полгода не сообщала о детях. А потом написала. Да, видно, напрасно написала. Через три месяца пришла о нем похоронная. Может, оттого и сложил свою голову, что сердцем ожесточился и не поберегся от пули.

Кончилась война, а у меня никого, ничего, пусто. Была семья, и нет. Новую заводить поздно. И надумала я сыночка взять на воспитание. Поговорила где нужно, дали мне адрес Дома ребенка. Прихожу. Хорошая заведующая, очень душевная женщина. Поплакала я у нее, рассказала про свою жизнь. «Не уберегла, говорю, детей. Ни Оленьку, ни Андрюшу». А заведующая и говорит: «А у нас есть Андрюша, круглый сирота. Только плохонький он. Воспаление легких перенес». — «Дайте, говорю, мне его. Вместо сына будет». — «Да посмотрите сначала». Принесли, показали. Маленький, худой, страшненький. Как только в нем душа держалась!

Оформила документы, все как полагается. Дали ему мою фамилию. Принесла домой. Соседи сбежались. «Ну и красавчика, говорят, выбрала». А я никого не слушаю — только бы здоров был. А какое в нем здоровье! Не прошло и недели — заболел. И так сразу схватило: задыхается, весь горит, головку не держит. Положили в больницу. Сама не отхожу от него. А ему все хуже. Вижу — кончается ребенок. И врачи предупредили: вряд ли выживет. «Подождем, говорят, до завтра». Что делать? Достала стаканчик меду. Стала поить его. Разожму зубики да ложечкой и покапаю. Потом кое-как теплого молочка влила. И, знаете, ожил. А потом и беды с ним не знала. В рост хорошо пошел, лицом выправился. Как в школу начал ходить, — неплохо учился. И меня слушался. Конечно, и пошалит, бывало, не без этого. Да то все ничего. И продолжалось так, пока не сказали ему, что неродной он мне.

— Да кто же мог сказать? — с негодованием воскликнула Раиса Павловна.

— Нашелся недобрый человек, — печально проговорила Ирина Федоровна. Затем, перебирая Нинкины рисунки, она ласково сказала: — Одна у меня теперь утеха — Ниночка. На Андрюшу надежды нет. Совсем отошел от меня. Недавно заявил: для чего, вообще, взяла его на воспитание. Другим, мол, часы, велосипеды покупают.

— Неужели так и сказал?

— Да, — вздохнула Ирина Федоровна. — Сильно он этими часами обидел меня. Все-таки трое нас. Одеться, обуться надо. А на них, сами, знаете, будто горит все. Месяц минул — ботинки покупай, еще месяц — вторые. Кушают они у меня сытно, вдоволь, в этом не отказываю. Ну, а откуда на часы возьму? Ведь не тысячи получаю. Хоть и не скажу, что обижены заработком. Не меньше молодых зарабатываю. А они, молодые, — шустрые, быстрые.

Лицо Ирины Федоровны прояснилось. Она улыбнулась, и Раиса Павловна увидела, какие у нее добрые и теплые глаза.

— Беда с этими девчатами! Они меня все на участке называют мамой. И верно. В матери гожусь им. Молоденькие! В апреле постановили они бороться за звание бригады коммунистического труда. Ну, обязательства всякие взяли — учиться, значит, всем, нормы перевыполнять, в быту вести себя как полагается, с недостатками бороться. Я и говорю: «Меня-то не считайте. Всю песню вам испорчу. Поздно уж мне бороться, на пенсию скоро». Куда там! И слушать не хотят. «Вы наша мама и будете всегда с нами». Ну и таскают меня всюду. Недавно в театре с ними была. Теперь хотят на выставку картин, повести.

Вспомнив что-то, Ирина Федоровна засмеялась:

— А во вторник, смотрю, фабричного фотографа ко мне ведут. «Снимите, говорят, ее, чтобы в полной красе была! Сколько, мол, лет может то желтое страшилище висеть на Доске почета!» Это верно: лет десять висит моя карточка. Пожелтела. Уж вертел меня фотограф, вертел, но снял на совесть. Сам остался доволен. Мне три карточки подарил.

Ирина Федоровна достала из комода фотографии. Снята она была чуть в профиль и улыбалась молодо, хорошо.

Еще поговорили. Воспитательница рассказала, как Андрей привыкает к интернату, как ведет себя, учится. Потом стала прощаться. Уже в передней сказала:

— А вы не могли бы, Ирина Федоровна, дать мне на несколько дней свою, фотографию? Я возвращу.

— Да зачем она?

— Я… потом скажу, — немного таинственно, с обычной веселой улыбкой ответила Раиса Павловна.

— Что ж, пожалуйста, — сказала Ирина Федоровна и, взяв со стола карточку, протянула ее воспитательнице.