Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

На мое счастье, машинист состоял не из одних только морально неустойчивых губ. Он сердито оторвал взгляд от голубого сияния Феликсовых глаз и проревел:

— Уважаемый! Все, что угодно, — только не это. Забери ребенка и ступай отсюда, не то мне придется…

Но Феликс был не из тех, кто сдается. Он поманил машиниста рукой — машинист отпрянул, как будто ему предлагали что-то неподобающее, но Феликс поманил снова, даже не рукой — пальцем, длинным, словно из слоновой кости выточенным пальцем. И машинист уставился, как зачарованный, на этот палец, зовущий его приблизиться, и вот уже его голова оказалась рядом с львиной головой Феликса, они склонились друг к другу, серебристая шевелюра и багровая лысина, переходящая в бычий затылок и грязную майку.

Они шептались, и машинист отчаянно мотал головой. На руке у него округло вздувался мускул. Феликс постукивал пальцем по этому мускулу успокаивающими, смягчающими движениями, едва ощутимо… Бычья голова больше не двигалась: машинист внимал словам Феликса. Плечи его ослабли. Я понял, что дело сделано. Феликс продолжал нашептывать в огромное волосатое ухо, и я чувствовал, как его слова нежнейшим маслом стекают, соскальзывают в это ухо, привыкшее к реву и скрипу тормозов…

Машинист медленно повернул огромную голову и косо, устало посмотрел на меня, одним только левым глазом, прошитым красными прожилками, посмотрел, как будто сдаваясь на милость неведомых сил.

Там, в кабине локомотива, я впервые увидел в действии эту странную, мрачную, темную силу Феликса, волну магнетизма, поднимающуюся от него. В последующие несколько дней я столкнулся с ней снова, а в последующие годы, узнавая Феликса все лучше, услышал о нем множество подобных историй, и каждый рассказчик использовал слово «усмирять» — именно это проделывал Феликс с разными людьми, заставляя их выполнять свои просьбы.

И, что самое невероятное, он не применял никакого насилия, даже наоборот: он как будто разверзал пред ними океан доброты и симпатии, наполненный улыбками, и они так страстно желали окунуться туда, что летели вперед, лишившись разума, как по страницам любимой книги. И тут-то Феликс легко и быстро захлопывал створки, застегивал «молнию» и отправлялся своей дорогой, а они обнаруживали себя в темноте, в чемодане жулика.

А я? Я-то почему продолжал верить ему? Что я чувствовал тогда, о чем думал? Я будто разделился пополам: одна половина слабым голосом призывала опровергнуть все, что Феликс нарассказывал машинисту. А вторую половину, в этом я уже признавался, Феликс своими голубыми глазами и отчаянной смелостью пленил окончательно и бесповоротно. А третья часть меня — вообще-то я разделился на три части — думала: ну и дурак ты, Нуну, ну какому мальчишке из твоего класса выпадало хоть раз в жизни поуправлять поездом? Да что там из класса — из целого мира! Что скажет отец, когда узнает, что ты отказался от такой возможности?

— Ну ладно, — сказал машинист, с трудом выпрямляясь, — но только чуть-чуть, полминуты, не больше, это и в самом деле запрещено…

Он тяжело встал и оперся на противоположную стену. Он еще мотал головой, не соглашаясь, не уступая, но руки уже безвольно упали вдоль тела, а глаза подернулись туманом.

— Чуть-чуть, нельзя это, — бормотал он безжизненным голосом и несколько раз дернул головой, точно пытаясь выбросить из нее все мысли о происходящем.

— Ну что же, Элиэзер, — широко улыбнулся мне Феликс, — иди, порули чутку поезда.

Я уселся в крутящееся кресло. Правой рукой я схватился за рычаг для наращивания скорости. Левую руку, по примеру машиниста, опустил на экстренный тормоз. Машинист, опершись на меня, держался за этот тормоз обеими руками, но помощь его мне была не нужна. Я запомнил все, что он делал, как будто заранее знал, что Феликс предложит мне «порулить». Я чуть-чуть прибавил скорости, локомотив взревел — видимо, для начала это было все-таки чересчур. Я слегка нажал на тот тормоз, который останавливает только локомотив, немного ослабил главный тормоз — и понял, что в общем-то умею управлять поездом. Вот и отец такой же: какой бы транспорт ему ни встретился, он в момент научится на нем ездить. Правда, водить поезд ему, насколько я знаю, не приходилось.

Правда, в те минуты я не вспоминал об отце. Если бы я о нем вспомнил, я бы тут же понял, что здесь творится что-то слишком уж странное. Но все мои мысли были о другом: никто из класса не поверит в то, что я управлял поездом, так что об этом тоже лучше не рассказывать. Но по крайней мере, про гудок я тогда упомяну — по сравнению с вождением поезда гудок деталь вполне достоверная.

Впереди в грязном запыленном оконце с бешеной скоростью неслись мне навстречу и убегали под локомотив рельсы. Машинист налегал на меня всей тяжестью своего обессилевшего тела, только рукой по-прежнему стискивал рукоятку тормоза, будто все его жизненные силы сосредоточились в этой последней роковой точке. Зато Феликс, наоборот, прямо сиял, глаза у него блестели, как два голубых бриллианта. Он был счастлив преподнести мне такой сумасшедший подарок. Мы ехали по равнине, мимо пролетали банановые рощи, красноземы, кипарисы, поля, растрескавшиеся пустынные почвы. Справа проходило шоссе, и я хорошо помню, как обогнал бегущую по нему красную машину.

Это произошло в одно мгновение. Все внутри меня взорвалось, и мощь локомотива обрушилась на меня: его рев, его величественность, его скорость, сотрясающая мне руки. Эта дрожь поднялась по рукам к груди, чужая сила одолевала меня, не умещалась в моем теле, и я закричал что было сил. Многотонный локомотив подчинялся мне! Словно огромный барабан застучал в моей груди, такое гигантское вдруг появилось у меня сердце, и я все жал и жал на рычаг скорости, и стрелка спидометра поползла вправо — айда! Стотонный локомотив плюс еще сотня тонн — вагоны, а уж про людей, сидящих в вагонах, простодушных, ничего не знающих, я даже не говорю! И я, если захочу, могу сойти с рельс, рвануть в поля, и никто меня не удержит, тысяча шестьсот пятьдесят лошадей впряжены в мою колесницу! А ведь совсем недавно я был простым пассажиром, даже несовершеннолетним, но меня извлекли из толпы простолюдинов, меня выбрали в машинисты, в вожаки, и я неплохой вожак, отец может мной гордиться, я — управляю поездом, потому что я не струсил, не сбежал от опасности, я всемогущ, я не знаю границ, не знаю закона, и никогда…

Они с трудом оторвали меня от приборов. Я плохо помню, что было дальше. Помню только, что сопротивлялся изо всех сил. Я превратился в дикого зверя, два взрослых человека едва смогли совладать со мной, от самого локомотива питался я этой силой, от всех его тысячи шестисот пятидесяти лошадей…

Вдвоем они, конечно, справились со мной. Феликс держал меня так, что стало больно. Он оказался очень сильным, по виду даже и не скажешь. Швырнул меня на табурет, и оба встали по бокам, переводя дух.