Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

— Я не согласен. Дай ему уйти.

— Нуну, не сходи с ума! Брось пистолет! Ну?

— Не брошу. Сначала пообещай, что отпустишь его.

Лицо его исказил гнев:

— Он похитил тебя! Это ты понимаешь?

— Он меня не похищал.

— Замолчи!

— Если ты не отпустишь его… — начал я, и багровый туман заполнил мою голову.

— То что? Что ты сделаешь? — с издевкой спросил отец, покачав пистолетом.

— Я… Я выстрелю!

— В кого? — спросили хором отец и Феликс.

— В… в него! В Феликса! — вдруг нашел я ответ.

— Не понимаю, — сказал мой отец. — Ты его застрелишь? Ты знаешь, что он твой дед?

— Мне все равно! Мне плевать! И на него, и на тебя! Оставьте меня в покое! Отпусти его, не то я в него выстрелю!

Туман в моей голове становился все гуще. От переживаний последних дней кружилась голова. Выстрелю. В Феликса. В себя. В отца. Всех застрелю. Устрою побоище. Уничтожу целое семейство. Покончу с собой и убегу. Буду бороться с добром и злом. Буду за гранью добра и зла!

Я кричал, я выплевывал осколки предложений, я бил ногой о стену и железную дверь. Извержение вулкана Файерберг! И еще я хотел, чтобы отец увидел, что я действительно могу взорваться. Чтобы понял, как я опасен в гневе.

Не знаю, долго ли я буйствовал, но, как только я начал играть на публику — в лице отца, — в глубине души я сразу успокоился. Может, именно это имела в виду Лола, когда говорила: «Тот, кто долго играет чувствами других, теряет наконец собственные»?

— Погоди, — прорвался отец сквозь эти театральные страсти, — почему ты говоришь, что он тебя не похищал?

Голос у него был уже менее уверенным. Что, спектакль удался?

— Потому что это правда! — Я снова топнул ногой, на этот раз спокойнее, проявляя готовность к переговорам. — Я сам пошел за ним!

— Но почему? Объясни!

— Потому что я зашел не в то купе. Вы сами придумали эту игру!

Отец заморгал:

— А он что делал в поезде? — И указал пистолетом на Феликса.

Феликс, который все это время стоял пригнувшись, будто застыл при попытке к бегству, сейчас расслабился, пригладил рукой волосы и ласково улыбнулся моему отцу:

— Какая проблема, господин отец? Я хотел смотреть на него. Чем плохо, он разве не мой внук?

И когда он улыбнулся и широким жестом указал на меня, будто предъявляя собственное творение, я вдруг ужаснулся: как он за эти два с половиной дня сумел изменить меня и отдалить от отца! И похоже, в этом состояла его великая месть.

Эта догадка пригвоздила меня к месту. Потому что если это правда, то это чудовищно! Что он сделал со мной? Использовал меня против моего же отца? Но с другой стороны, если бы он меня не похитил, я никогда не услышал бы собственной истории, истории Зоары, и не получил бы от нее подарка. А с третьей стороны — даже если он и начал все это мероприятие, чтобы досадить отцу, под конец он стал мне настоящим другом. Даже больше — настоящим дедом.

Отец изо всех сил стукнул кулаком о стену:

— Даже и не мечтай о том, что он твой! Ты его больше не увидишь и не смей приближаться к нему! Ни ты, ни твоя ведьма, которая устраивает там сцены с обмороком!

— Лола — моя бабушка! — обиделся я.

— А, так ты уже все знаешь? Эти двое уже все тебе рассказали.

— Да, рассказали. И про маму. И про тебя. Но не волнуйся, это ничего не меняет.

— Да, нехорошо. — Отец опустил одновременно и голову, и пистолет. — Я не хотел, чтобы ты знал. Рано тебе еще.

Весь его гнев испарился. Он сел на ступеньки, положив пистолет на колени, обхватив руками голову. А я вглядывался в него, искал в нем молодого парня, карабкавшегося на подъемный кран, парня, чуть не утонувшего в резервуаре с шоколадом, парня, приезжавшего к Зоаре в тюрьму, построившего ей дворец на Лунной горе, искал своего отца, который сам принял меня, когда я родился, и сам перерезал пуповину.

Искал и не находил.

Лицо у отца было непроницаемым, он как будто задался целью ни за что не дать воспоминаниям выбраться наружу, и ему это удалось: и тогда, и впоследствии. Когда я был помоложе, они еще бурлили в нем, кипели, как лава. Теперь же я ничего не чуял. А жаль.

Я видел перед собой лишь полицейского, профессионала, человека, который все двенадцать лет, минувшие после смерти Зоары, упрекал себя в том, что полюбил преступницу, поддался ей и отправился вместе с ней за границу законов, принятых среди нормальных людей. Человека, который отказывался простить себе эту ошибку — то, что он считал ошибкой, — и в наказание отнимал у себя все, что могло принести ему радость и утешение.

Заложник собственной природы.

— Я действительно собирался рассказать тебе, Нуну. Просто ждал, пока ты подрастешь. Думал, что ты еще недостаточно взрослый для такого рассказа. Но теперь ты уже знаешь. Жаль.

— Ничего. Со мной ничего не случилось.

Случилось, конечно, много чего. Но не рассказывать же об этом.

— Он хорошо относился к тебе? Не причинил тебе вреда?

— Пап, Феликс очень классный.

И вы с ним очень похожи.

Отец взглянул на Феликса. Феликс на него. Какое-то время они мерили друг друга взглядами. Хоть я и был еще не вполне взрослым, я отлично понял, что таили в себе эти взгляды. Не только неприязнь. Оба они были товарищами по несчастью: они любили одну и ту же женщину и оба ее потеряли.

— Ну и что мы теперь будем делать? — спросил мой отец. — Вас ищут по всей стране… — Он вздохнул, но мне показалось, что он нарочно говорит больше обычного. — Я пришел сюда один, потому что понял: последним пунктом программы, — он посмотрел на Феликса, — будет получение подарка, который она оставила Нуну…

— Ты здесь один? — В глазах у Феликса сверкнуло любопытство. Он быстро облизал губы.

— Да, один. — Отец сумрачно взглянул на Феликса. — А что, есть предложения?

— Боже упаси. Кто я такой, чтобы предлагать господину отцу? Так, одна мысль…

— Послушаем.

— Я подумал, может, делаем так: допустим, я вдруг доставал пистолет, так?

— Допустим.

— Приставлял пистолет к голове Амнона и говорил: если господин отец не дает мне уйти, тогда я стреляю, так?

— Допустим.

— Ну, какой выбор тогда у тебя был? И так я убегал.

Наступила тишина. Эти двое понимали друг друга без лишних объяснений.

— Короче говоря, как будто ты меня шантажировал? — усмехнулся отец. — Ты представляешь, какую новость сделают из этого газеты и что скажут в полиции?

— А что тебе до полиции? — широко улыбнулся Феликс. — Ты уже не должен думать о полиции. Ты уже поймал Феликса. Это второй раз, когда ты поймал Феликса, и нет ни одного полицейского, который делал хотя бы половину от этого.

— Но если я отпущу тебя, кто узнает, что я поймал тебя во второй раз?

— Ты, — скромно ответил Феликс. — И твой Амнон. Это самое важное, а?

И отец кивнул. Он никогда не тянул с решениями.