Игорь Чесноков - Иду в неизвестность

Седов усмехнулся, дожёвывая мясо:

— А я, брат, сам выбрал такую службу.

— Ну да? — удивился Инютин. — Что же — больше платят?

— Да нет, пожалуй, не больше. Здесь, Инютин, ещё и другую плату получаешь — радость, что ли, получаешь, когда видишь, что твои старания, труды очень нужны людям и полезны.

Седов, покончив с мясом, тщательно вытер руку об руку и, спрятав их в карманы, уселся поудобнее.

— Ты вот печи складывал — была у тебя радость?

Инютин с полным ртом кивнул.

— Ежели ладной печечка вышла — как не радоваться! — проговорил он. — Дак печка-то что: склал, просушил, дровцы запалил — и видно: вот он жар, а вот оно тепло. А у вас? Когда ещё карты энти кому-то занадобятся! А может, и не занадобятся, ежели плыть сюда незачем…

— Главное, Инютин, что они есть. Что уточнена и описана частица нашей матушки-Земли. А ведь Новая Земля лежит как раз на пути плавания судов к берегам Сибири. И скоро пойдут пароходы в Сибирь наверняка. Но и пути должны быть вымерены. А сколько мы с тобой открыли неизвестных прежде мысов, заливов, ледников! Сколько имён новых появится на карте! Мыс и ледник Визе, гора, ледник и мыс Павлова, мыс Кушакова, остров и мыс Пинегина, мыс Сахарова, бухта Таисии, ледник Веры, хребет Ломоносова… И ещё много имён людей, которых ты не знаешь, — известных мореплавателей, гидрографов, — моих сослуживцев, которые внесли заметный вклад в изучение Севера. Погоди, мы ещё и твоим именем назовём частицу этого острова!

— Дак моим-то с чего? — вытаращил глаза Инютин. — Нешто я известный какой, алибо учёный?

— Без таких, как ты, Инютин, любой учёный здесь мало что значит.

— Ну уж… — Инютин поперхнулся, закашлялся.

— Про Литке я тебе рассказывал. Он четыре лета подряд плавал из Архангельска сюда, к Новой Земле, для описания её…

Инютин, покрасневший, откашлялся, кивнул.

— А известно ли тебе, кто водил его бриг во льдах, указывал верные, безопасные подходы к этой земле? Такой же, как ты, простой крестьянин, лодейный кормщик из Колы Матвей Герасимов. Да не только он. И другие поморы участвовали в экспедициях Литке. И ещё не известпо, удалось ли бы Фёдору Петровичу сделать всё, что он успел, не будь у пего таких умелых помощников.

— Это так, — вздохнул Инютин, вытирая руки. — На мужике земля-то, говорят, держится.

Он выбрался из палатки в серую тьму. Прошаркали подошвы его валенок к партам, к собакам, улёгшимся поблизости. Донёсся протяжный, с подвыванием зевок Инютина.

В палатке стало немного теплее. Седов приподнялся, переставил ящик с плошками к выходу, в ноги, загнал шомпола на свои места, ружья уложил но обе стороны постели и забрался, как был, в одежде и в шапке с опущенными ушами в оленью малицу.

Тело зябко ныло. Седов почти привык к этому постоянному ощущению холода и знал, что, стоит только уснуть — ощущение ото исчезнет. Разогреться удавалось только при ходьбе, во время переходов. Малицы, распахнутые внизу, в ногах, плохо держали тепло. Спальные мешки Седов не велел трогать: они предназначались для полюсной партии.

Инютин забрался в палатку, плотно прикрыл и укрепил входной клапан, задул плошки.

Он влез, покряхтывая, в свою малицу, и оба притулились друг к другу. Так теплее.

Успокоились собаки, утих ветер, и всё вокруг объяла тишина, какую называют мёртвой. Тишина, когда зазвенит вдруг в ушах, и долго этот звон не пропадает. Слышны лишь шорохи одежды при малейшем движении да дыхание — собственное и соседа. Наливаются тяжестью дневной усталости руки, ноги, всё тело, и это спокойное, хотя и холодное, с подступающей дремотой лежание в куске шкуры кажется блаженнейшим из всего, что можно только пожелать. Быстро отлетают заботы и думы, днём теснившиеся в голове.

— Эх, хорошо в деревне летом! — улыбаясь, возвещает с трапа Шестаков. — Выйдешь в поле — благодать!

Лицо матроса коричневое от загара. Шестаков нынче вахтенный. Он бездельно стоит на верхних ступеньках трапа, опершись спиной о поручень. Куртка на нём расстёгнута, шапка сдвинута на затылок. Тепло!

Он оглядывает палубу, окрестности. Всюду то же, что было и с утра.

Размеренно и уныло накручивают большие скрипучие колёса палубной помпы Пустошный с кочегаром Коршуновым. Оба разделись до рубах, скинули отопревшие шапки.

Перегнувшись вниз через лобовой, свежеокрашенный белилами борт мостика, Инютин подводит жёлтой краской название судна. Лицо Инютина, и вовсе чёрное от загара, ещё и побагровело, налившись кровью.

— Деревни-то небось не видывал, моржеед солонбальский, — не отрываясь от дела, бросает он Шестакову, — а туда же: благода-ать!

Инютин теперь не боцман. Он матрос.

Вскоре после прибытия из похода с Седовым нагрубил Кушакову, оскорбил штурмана Максимыча, ослушался вахтенного начальника. С матросами тоже не церемонился.

Седов, вызвав Инютина, сурово поговорил с ним и затем приказом по экспедиции назначил боцманом старшего метеонаблюдателя Лебедева.

Что послужило причиной неприятного инцидента? Скорее всего, усталость после непривычной, долгой зимовки в полярную ночь, нервное истощение — шёл десятый месяц отрыва от Большой земли, — а к тому же несдержанность, грубость, и прежде замечавшиеся за Инютиным. Так рассудили на «Фоке».

Недостаточно крепкое знание Лебедевым морского дела не стало большой помехой новому боцману. Он часто советовался с Максимычем. Штурман охотно помогал ему.

Трудолюбие же Лебедева, его ровность в обращении со всеми, рассудительность и любознательность, авторитет среди команды и членов экспедиции — все эти качества позволили Седову остановить выбор именно на нём.

За трудолюбие был в своё время назначен боцманом и Инютин, когда нездорового Точилова пришлось списать в Крестовой губе. Но одного трудолюбия оказалось мало. Требовалось уметь управлять судовым хозяйством, людьми и при этом самому уметь подчиняться.

Разжалованный Инютин не унывал. Похоже было, что не очень он дорожил своей прежней должностью, ибо привык больше трудиться, нежели управлять другими.

— А ты, кирпичник, молчал бы, — лениво отозвался Шестаков, повернувшись к мостику. — Ишь уборахтался уж весь, малюючи. Да не обвались, гляди, на понпу-то, изогнулся, ровно червяк на крючке. А нос-то у тя жёлтый уж весь, глянь-ка, носом, что ли, водишь по буквицам?

— Помалкивай! Тоже — вахтенный! Вылупил глаза, ровно мыла объелся. Я вон счас и твой нос подкрашу, — пообещал Инютин, продолжая водить кисточкой по выпуклым буквам. — Да вот боюсь, вишь, краски не хватит на нос-то твой — такую отростил грушу…

— А не сам ковал, какой бог дал!

— Тебе бог умишка подсыпал бы ещё маненько — дак и цены б тебе не было в базарный-то день!

Шестаков отвернулся, не удостоив больше Инютина ответом. Он зажмурился от яркого матового света, отражаемого нависшим поблизости обрывом. На обледенелых его склонах, освободившихся от свисавших зимою узорных снежных лавин, посверкивали ручейки. Они спадали с круч блестящими чистыми струйками. Потемнев, осели вокруг сугробы.