Игорь Чесноков - Иду в неизвестность

Так рассуждал, лёжа в постели, Седов. Он изо всех сил старался укрепить свой дух осознанием бесспорности этой последней мысли. И ещё — он действительно верил в свою звезду и верил, что ничего непредвиденного не может, ну просто не может с ним случиться. Ведь себя таким, какой он нынче, сделал он сам, только сам, став, выйдя из нищих, блестящим морским офицером, которого в его тридцать шесть лет знает теперь вся Россия. Его имя в газетах, на устах учёных, известных путешественников, тысяч разных людей. Его нового успеха ждут — ведь он не раз делал заверения, что без полюса не вернётся. И что же теперь — возвратиться жалким неудачником, ничтожным хвастуном?

«Да, слишком много я, наверное, раздавал обещаний, — сокрушённо раздумывал Седов, — слишком уверенно и самонадеянно говорил: «Я добьюсь», «Я завоюю», когда следовало бы сказать осторожное: «Если будет сопутствовать мне удача», «Если позволят полярные льды». Но куда там! — горько усмехался он, вновь припоминая кошмарные перипетии «пробивания» экспедиции. — Под осторожное «если» денег на экспедицию никто бы не дал ни копейки. Проклятые деньги! Но теперь речь не об этом. Теперь надо думать только о том, чтобы выступить, наконец, к полюсу и достичь его, чего бы это ни стоило».

Другого выхода Георгий Яковлевич не видел.

Скорее бы, скорее бы уж утро!

Седов, прислушиваясь к затихавшему ветру, мучительно ждал этого утра. Он ощущал, что ждёт его с двойственным чувством — надеждой и страхом одновременно. Так, наверное, ждёт утра казни осуждённый, надеясь, что, когда поведут его казнить, явится вдруг счастливым образом указ о помиловании.

Многое передумал Георгий Яковлевич за эти часы бессонной ночи.

Догорела, угасла свеча, и холодный, какой-то могильный мрак обступил его. Жгуче захотелось засветить новую свечку. Но Седов не смог заставить себя встать.

Наконец скрипнула дверь, послышались шаги, чьи-то негромкие голоса в коридоре. Должно быть, Пищухин с буфетчиком. Ещё через минуту, тяжело ступая, прошёл по коридору Кушаков. Седов услышал даже его шумное дыхание. Утро. Значит, пора. Ну же, подымайся, твоё ведь утро!

Георгий Яковлевич почувствовал вдруг с ужасом, что ему хочется сейчас одного: лежать здесь, в согретой постели, лежать во мраке и одиночестве, никого не знать, ни о чём не думать, ничего не делать. Гулко, всё сильнее и сильнее заколотилось где-то в глубине груди сердце, заглушая и звуки новых шагов в коридоре, и хлопанье дверей. Этот стук сердца, настойчивый, мерный, напомнил: ты жив, жив, и сердце твоё зовёт тебя! Нахлынул стыд за свою слабость. Обнаружилась тяжесть в голове и щиплющая боль в глазах от напряжённой бессонной ночи.

Седов глубоко вздохнул, напряг все мышцы непослушных ног, рук, всего тела и решительно сбросил с себя тёплые укрывала, а с ними отбросил все ночные сомнения, слабости, страхи.

«Надо двигаться, двигаться и двигаться, — сказал он себе, — только так ты победишь болезнь, а вместе с ней — гнусные отступнические мысли».

Ветер незаметно стих.

Натянув на ноги пимы и набросив на плечи полушубок, Седов нащупал на столе спички, запалил свечку, взглянул на часы. Четверть четвёртого.

Ощущая своё тело непомерно тяжёлым, он вышел из каюты в полутёмный коридор, едва подсвеченный отражённым из кают-компании светом единственной там свечи.

Кизино в шапке, ёжась от холода, растапливал печку. Здесь же, в кают-компании, был и Кушаков.

— Утихло, Георгий Яковлевич, — ответив на приветствие Седова, сообщил доктор, вопросительно глядя на начальника.

— Да, да. Сегодня выступаем.

Разведя огонь, Кизино отступил от печки, и Седов, пододвинув стул, подсел к ней, протянул к огню озябшие руки.

Кушаков тоже взял стул, примостился рядом. Он, против своего обыкновения, молчал, не тревожил глядевшего задумчиво и неподвижно на огонь Седова, понимая необычность, особенность этих минут наступившего решающего утра.

Седов долго сидел так, медленно поворачивая перед огнем и потирая руки.

Не отрывая задумчивых глаз от загудевшего с потрескиванием пламени, он тихо заговорил:

— Итак, Павел Григорьевич, остаётесь за меня. Будьте командиром строгим, но и — прошу вас — отцом родным для всех этих людей.

— Да, Георгий Яковлевич, разумеется, не беспокойтесь, — пробормотал Кушаков, слегка смутившись предложенной ему явно не свойственной для него ролью отца родного для людей, которых он почти ненавидел.

— Главное сейчас — дожить в мире и согласии, в общих трудах на благо науки до лета, с тем чтобы всем вам благополучно вернуться на родину.

— Я всё-таки надеюсь, что мы вместе с вами поплывём на родину, — произнёс Кушаков. Но видно было, что надежда эта казалась ему самому нереальной.

— И я, разумеется, надеюсь, — тихо сказал Седов, вздохнув. — Однако больше шансов на то, что вернёмся мы сюда уже поздней осенью. Поэтому летом вы устройте здесь для нас хижину либо землянку для зимовки, оставьте провизии какой-либо, патронов.

Кушаков молча кивал.

— Но сами нас ни в коем случае не ждите дольше начала августа, — наставлял Седов. — С вскрытием бухты всеми правдами и неправдами выбирайтесь отсюда, зайдите на Флору — быть может, всё-таки привезут уголь — и уходите на родину. Третью зимовку многие могут не вынести. Не будет топлива — что ж, разберите избу на Флоре, набейте моржей, в конце концов, жгите самого страдальца «Фоку», не нарушая, разумеется, прочности корпуса. Тут много чего ещё можно сжечь — палубы, переборки кают, обшивку, двери, да и всю эту надстройку, наконец.

Создайте все возможные условия Павлову, Визе и Пинегину для научных походов. В светлое время, пока не взломает льды между островами, здесь можно обследовать немало. Инструкции я для вас, для Визе по научной части и для Сахарова по сохранению судна и управлению им заготовил. С прилётом птиц запасите побольше дичи — свежее мясо быстро поставит всех на ноги. Шестаков и Коноплёв всё так же плохи?

— Да, с трудом подымаются.

— Жаль. Что ж, придётся идти и без вспомогательной партии.

Седов вновь глубоко вздохнул, помолчал.

— Напоите меня чаем, что ли, да схожу разведаю путь, каков он, — поднялся со стула Седов.

— Через полчасика всё будет готово, — заверил Кушаков, направляясь к буфету.

Седов побрёл в каюту. Он сел за стол, раскрыл книгу приказов, принялся перечитывать свои инструкции и последний приказ по экспедиции. Дочитав, переправил дату со вчерашней на нынешнюю. Потом взял чистый лист и быстро набросал:

«Мой милый единственный друг!

Сего дня выхожу, наконец. Писем писать тебе не стану, ибо лучшим письмом будет мой дневник.