Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда

— Горький! Горький… Приехали.

Когда я раньше слышал о Горьком, я думал про широкую Волгу, Оку, про высокие берега, по которым гулял Алексей Максимович Горький. Ни Оки, ни Волги тут не было. Внизу была площадь, а на ней столько народа, будто все жители Горького уезжали отсюда или целый новый город переселился сюда.

Люди никуда не шли — наоборот, они лежали на мешках, стояли около них, сидели. Я стал пробираться мимо тюков, мешков, людей. И, хотя разного бездомного народа скопилось тут очень много, мне казалось, что я среди них самый несчастный. «И зачем я уехал из Ленинграда? — думал я. — Зачем? Был бы у меня дом. А теперь… Как же плохо жить бездомному…»

Я забыл, как во время налёта на сортировочную станцию пожалел, что раньше из Ленинграда не выехал. Теперь мне казалось, что вовсе не надо было уезжать. Если бы вдруг я очутился в Ленинграде… Как вернуться назад? Как хорошо мне жилось там!

С разных концов на площадь сходились улицы.

На одном углу я заметил дом, весь в красных кумачовых полотнищах. Полотнища спускались вниз с крыши, висели на дверях. Вокруг дома толпилось много народа, и я тоже пошёл туда.

Дом был трёхэтажный, розовый. Но из-под розовой краски проступала голубая — дом из-за войны, видно, не успели докрасить.

Я стал читать надписи на кумачовых полотнищах: «Смерть фашистам!», «Победа будет за нами!», «Что ты сделал для фронта?»

На стенах дома висели объявления, но их разобрать я не мог. Нельзя было подойти — широкая, тесная очередь в несколько рядов окружала дом и влезала в большие высокие двери. Люди были разные — в летних платьях, в костюмах, а другие даже в шубах нараспашку, но все с узлами, чемоданами и сумками.

Я посмотрел на свой холщовый узелок, уселся на кривую каменную тумбу, которая стояла тут, наверное, с основания города, и неожиданно прочитал над дверьми дома крупную надпись на кумаче:

«Эвакопункт».

Как я обрадовался! Эвакопункт! Мне как раз сюда. О нём мне лётчик говорил в дороге.

Тут всё знают: куда отправят маму, где находится школьный эшелон. Я бегом бросился через мостовую к очереди в эвакопункт.

Ещё с мостовой я увидал в толпе старуху в чёрном кружевном шарфе. У моей бабушки тоже был такой. Она стояла в очереди и, наверное, как и я, очень волновалась, потому что всё время оборачивалась, притопывала ногами в высоких ботинках на шнурках, качала головой и сама с собой разговаривала.

Я подошёл к ней, стал рядом. И стал спрашивать, есть ли в эвакопункте тот комиссар, про которого мне говорил Василий Васильевич. Старушка оказалась очень добрая и словоохотливая.

— Миленький мой, — сказала она, — а где же твои родители? Отец на фронте погиб! А мама?

А когда узнала мою историю, ещё больше разволновалась.

— Отбился? От эшелона отстал? И молчишь! Да, может, твой поезд здесь очутился. Сейчас всё может быть… Граждане, пропустите ребёнка! Дайте к начальнику пройти.

Все вокруг сочувствовали мне, а старичок в синей с белой полоской, как у ребят, косоворотке всё повторял:

— Не теряйся, паренёк! Тут секунда дело решает… Прямо к начальнику эвакопункта иди. Не теряйся!

Я осмелел и стал пробираться к дверям. Но очередь стояла тесно. Я старался изо всех сил. И оказался в самой гуще очереди. Потом подлез под чей-то локоть, очутился почти у дверей и тут остановился. Передо мной стоял рослый дядя в пушистом драповом пальто, с высокими плечами. Он стоял как вкопанный. Сколько я ни вертелся, ни нажимал на него плечом, он не двигался с места. Даже не шевелился.

Сзади на меня напирали, давили с боков. Мне стало очень душно, я просунул руку, уцепился за что-то и опять стал протискиваться. Я так старался, что даже вспотел. Но тогда дядя в пушистом пальто вдруг сам отодвинулся в сторону, нагнулся надо мной и больно схватил за руку. А потом — я и сообразить не успел, в чём дело, — он закричал:

— Безобразие! Держите! Вор!

Вокруг меня стало немного просторней, и я увидал, что вцепился в карман рослого дяди. Я хотел поскорей отдёрнуть руку, но он сжал её в своей полной руке и ещё громче крикнул:

— Держите!

Дальше всё случилось очень быстро.

Всё вокруг меня закачалось. Я упирался ногами в землю и чувствовал, что дядька в пушистом пальто тащит меня куда-то. Я отбивался руками и ногами. Думал, что он тащит меня в милицию или сразу в тюрьму. Тогда я каким-то не своим голосом закричал:

— Спасите! На помощь!

Мне теперь и самому стыдно всё это вспоминать. Я стоял в дверях эвакопункта. Кверху поднималась лестница с мраморными ступенями. Сейчас ступени были грязные, тёмные оттого, что по ним целый день ходили. Наверху во всю стену было зеркало. А по мраморным широким ступеням спускались двое военных. Один был повыше и помоложе, другой — с длинными, как у Будённого, усами. Лица у обоих были сумрачные, усталые.

Военные остановились возле меня, и тот, который был помоложе и повыше, усмехнувшись, спросил:

— Кого спасать-то? Кто ты такой?

Я так разволновался, что слова не мог вымолвить.

В очереди кто-то громко спросил:

— Да что он сделал?

Старушка жалобно крикнула:

— Отпустите его! Это же мальчик из Ленинграда!

Но тут же ей возразили:

— Так ему и надо! Развелось этих беспризорников!

Я молча смотрел на военных и ждал, что будет.

— Ну, чего молчишь? — обратился ко мне военный. — Струсил? Ну, выкладывай!

Выкладывать? Я сперва ужасно испугался, чуть не заревел — решил, что военный велит мне выкладывать краденое. А потом до того возмутился, что весь мой испуг куда-то пропал. «Вот оно что… Вот какие несправедливости!..»

Толстый дядя в пушистом пальто говорил что-то с негодованием.

«Наговаривает на меня военному! Вором называет…»

Я решил сказать им тоже что-то особенное, сказать про отца, про маму. Что я Ленинград хотел защищать и пусть они меня домой или на фронт отправят. Но ничего не мог выговорить. Горло у меня сжало, будто его схватили рукой. Дрожащими руками я вытащил из кармана коричневую книжечку и протянул её.

Это был мой ученический билет. Почему я вытащил его? Сам теперь не знаю. Мне тогда хотелось доказать, кто я, показать своё удостоверение личности. Но паспорта, как у взрослого, у меня не было. И я показал школьный билет. Я его вообще всегда носил с собой, он мне нравился.

Наверное, я был очень смешной, потому что военные покосились на меня, усмехнулись. Потом молодой не спеша раскрыл коричневую книжечку. Прочитал. И лицо его стало и грустное немного, и ласковое. Он наклонился ко мне, взял за подбородок, поглядел внимательно в глаза. Потом выпрямился, взглянул на дядю в пушистом пальто и сердито приказал: