Антонина Ленкова - Это было на Ульяновской

Лагерей в Ростове было несколько. Один из них — на углу Донской улицы и переулка Подбельского, в бывших складах. В квартале от дома, где жили семьи Петренко, Пономаренко, Остапенко, Ковтуна.

Я листаю старые записи. Чаще других у ворот лагеря появлялась Юлия Афанасьевна Остапенко. В низко повязанном темном платочке, с большой кастрюлей макарон, укутанной в полотенце, — чтобы не остыли. Упоминание в записях о грузинском военвраче, о свадьбе в этом дворе — очень кратко, отрывочно. Непонятно, кто прятался в домах, а кто — в яме, вырытой в сарае и прикрытой от чужих глаз досками и дровами.

Надо еще раз зайти к Юлии Афанасьевне, к ее соседям, к Александру Семеновичу, который во время первой нашей встречи так разволновался, что не мог говорить и пообещал записать все в тетрадочку. И разыскать песню, которую сочинил на мотив «Коробейников» его товарищ по плену Федя Студнев.

Но читателей и слушателей интересует не только война. И редакционные задания надолго уводят меня от Ульяновской. Надолго, но не навсегда. Я прикипела сердцем к этим людям, их жизнь стала частицей моей жизни. И не только моей!

В 35-й школе, пионерская дружина которой носит имя Альфы Ширази, ребята борются за право присвоить своим отрядам имена Коли Кизима, Вити Проценко, Игоря Нейгофа… Ребята из городского штаба «Поиск» со своим неутомимым руководителем Ксенией Ивановной Красновой записали рассказы матерей и сестер погибших ребят, попросили их помочь им оборудовать в музее стенд. И трепетно приняли самое дорогое, что хранилось в семьях, — рубашки, пионерские галстуки, фотографии.

Зайдя в музей «Пионерская слава» — так назвали его штабисты Дворца пионеров, — я увидела рядом с газетной вырезкой знакомую фотографию и с благодарностью подумала о чудаке-фотографе.

Кто-то подошел, остановился рядом, проговорил:

— Этих ребят расстреляли фашисты, они…

— Да, я знаю. А вы — Ксения Ивановна? Давно хотела познакомиться с вами. Поблагодарить. Я писала о ребятах с Ульяновской улицы. Как вам удалось разыскать мою статью? Она была опубликована лет семь назад.

— На то мы и следопыты, — протянула мне руку Ксения Ивановна. — Мы и на ваш след уже напали. Готовимся к открытию мемориальной доски на доме № 27 — без вас нельзя.

На торжественное открытие мемориальной доски 24 июля 1970 года пришли пионеры из городских и пригородных лагерей. Море пионерских галстуков. Море цветов. И ребячьи глаза — распахнутые, взволнованные.

Милые мои мальчишки и девчонки, как это прекрасно, что не рвутся рядом с вами бомбы, не терзает вас голод, не мучит тревога о близких. Что вам жить еще долго-долго на этой доброй земле. Учиться, работать, мечтать. Растить своих детей…

Но знаете, о чем я подумала тогда, на митинге, увидев за вашими красногалстучными колоннами молчаливую толпу жителей улицы? Герои моей повести не захотели бы поменяться с вами — они предпочли бы остаться в своем времени. Никому не уступили бы выпавшего на их долю трудного и высокого счастья — отдать свои жизни во имя Родины. Во имя великого братства людей. Братства, освященного войной.

Никто не приказывал Юлии Афанасьевне Остапенко укрывать у себя Тито Евсеевича Мшвидобадзе. Но она шла на этот смертельный риск, потому что верила: где-нибудь, когда-нибудь, какая-нибудь другая женщина протянет руку помощи ее мужу. А Александр Семенович Пономаренко? Разве мог он, вырвавшись из фашистского плена с помощью товарищей, равнодушно смотреть на тех, кто еще томился в неволе?

А разве не людская чуткость помогла выжить мне, еще не получившей паспорта, и моей десятилетней сестренке, когда мы, взявшись за руки, осенью сорок первого шли на восток? И моей матери, вывезенной из Ленинграда в грузовике на Большую землю по той самой ледовой трассе, которая вошла в историю Великой Отечественной войны как «Дорога жизни».

А мои фронтовые друзья? А мои подруги? Как же я смела не помнить их? Почему не разыскала до сих пор. Милая Ульяновская, спасибо, что ты разбудила во мне дремавшую совесть!

Я вспомнила рассказ Юлии Афанасьевны о машине с зерном, перечитала, вернувшись домой, письма Михаила Батыркина, переданные мне людьми, которые его спасли. Пришла к Марии Ивановне, чтобы спросить, писал ли ей кто-нибудь. Она вздохнула:

— Война, как Ростов-то освободили, еще и половины своей не переступила. Немногие уцелели… Митя Климов вернулся домой, до сих пор пишет, в Пятигорск к себе приглашает. Дочка его выросла, внуки уже есть. Все собираемся поехать с Валюхой, да никак не соберемся…

А Юлия Афанасьевна ответила на мой вопрос так:

— Поначалу писали. Потом жизнь, видать, закружила. А может, и смерть взяла. Мне вот повезло — муж с фронта живым пришел. Дома сейчас, давайте познакомлю…

Никому из них не приходило в голову назвать подвигом прекрасные движения сердец, объединенных великим испытанием. Не отмечены они и наградами — их просто не хватило бы, этих наград. Но разве не мой долг рассказать людям об этом великом самоотречении? Передать эстафету сердечности новым поколениям…

Очерк я написала без задания редакции, по собственной инициативе. И мне вернули его со словами:

— Повод нужен, понимаете? Мы — газета. Вот если бы кто из них написал или приехал на эту вашу Ульяновскую, ну вот… — редактор взглянул на лежавшие перед ним листы и сказал наугад:

— Мшвидобадзе, например, тогда другой разговор…

Есть люди (я думаю, что им просто скучно жить!), которые не верят в чудеса, да еще и посмеиваются над теми, кто, по их мнению, живет в постоянном ожидании чуда. Им и невдомек, что чуда не ждут. Оно приходит само. И старается выбрать подходящий момент. Например, воскресенье.

Именно в воскресенье раздался короткий звонок. Распахнув дверь, я увидела взволнованного Александра Семеновича Пономаренко.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — заулыбался Пономаренко. — Приехал Мшвидобадзе!

Тито Евсеевич, высокий, по-юношески стройный, с большими темными глазами, радовался встрече, как малое дитя. Он шутил, звал всех в гости, смеялся, что его искусственный глаз красивее настоящего.

— Правда, Юля? — спрашивал он свою спасительницу, такую сегодня счастливую.

— А почему вы не писали, Тито Евсеевич?

Этот мой вопрос смутил гостя, но, оправившись от смущения, он ответил:

— Понимаешь, приехал я домой — небо синее, горы высокие, река бежит себе с камушка на камушек — как до войны. И так ее, проклятую, забыть хотелось. Потом понял — нельзя…

Полицаи давно разглядели под темным платочком молодую, красивую женщину. Она часами простаивала у ворот даже в самый лютый холод. Однажды подвыпивший охранник спросил грубовато: