Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

И чудо снова свершилось. «Слепцы» хоть и покатились в лужу, а снова прозрели все: Пахнот с глазами навыкате, и Пасей, у которого на бельмах опять заиграли зрачки, и Дениска, барахтавшийся в грязевище с широко разверстыми очами.

Казачьими плетьми и ударами Вахрамеева ослопа [164] Ослоп — дубина. ватажка с толстоголосым поводырем была подогнана к Богородицким воротам. Никифор послал вынуть из темницы губного дьячка Ерофейка, и тот в губной избе читал ему из московской грамоты строку за строкой.

— «Голосом толст, нос примят, борода пега, в ухе серьга медная. Зовут его Прохорком».

— Уж чего толще!.. И борода пега… — молвил Никифор, вытирая рукавом ус после ендовки квасу.

— «Козьмодемьянец Пахнот, — читал далее подслеповатый Ерофейко, водя перстом по бумажному столбцу, — прозвище его Фуфай, нос горбат, борода раздвоена».

— Да это, никак, ты? Так и есть! — сказал Никифор, вглядываясь в Пахнота.

— «И с ними, с тем Прохорком и Пахнотом, два других вора, в приметы не взяты, скитаются по посадам и селениям и дорогам и, прикинувшись слепыми, грабят и разбивают».

— Будет, Ерофейко! Видно, что те самые. Прощупай их промеж ребер, Вахрамей.

Вахрамей подбежал ко всей четверке и, оглушив ее всю оплеушинами, сорвал со всех четверых их толстые торбы. И на стол, на котором стояла осушенная Никифором ендова, посыпались ржаные преснушки, засохшие пироги, заплесневелые корки; а вслед за ними — золотая цепь, жемчужное ожерелье, женская бобровая шапка, шелковый обрывок от рукава, перстень золотой с изумрудом, серебряный крест и кошели денег — польских, московских и всяких.

Ерофейко сделал роспись вещам и деньгам и снова пошел в темницу вслед за толстоголосым и «слепцами», прозревшими от мановения Никифоровой сабли.

— Ты ужо, Ерофей, посиди в темнице до после просухи, — сказал ему на прощанье Никифор. — Ведомо мне стало, что ты изменник великому государю: за рубеж отъехать хочешь. А ежели что, так я тебя кликну.

Вечером в доме своем, в жарко натопленной горнице, сидел в одной рубахе и шелковых портах губной староста Никифор Блинков. На столе горела сальная свеча. Пламя ее играло по изразцовой печке, на атласных покрывалах, на лавках, на серебряных окладах икон. Никифор наклонился над росписью, которую утром составил вынутый на время из тюрьмы дьячок Ерофейко. Губной староста не столько разбирал написанное, сколько брал догадкой: ведь то, о чем писал Ерофей, было здесь же, на месте.

— «Цепь зо-ло-тая», — прочитал Никифор по Ерофейкиному списку. — Есть, — подтвердил губной, взвешивая в руке тяжелую цепь и опуская ее в приготовленную на столе шкатулку. — «О-же-релье жем-чужное…» Есть. «Перстень зо-ло-той с и-зум-ру-дом…» Есть.

За дубовым ставнем, внизу на торжке, замирала ярмарка, и уже пересвистывались ночные дозоры. Тюремный сторож вертел трещотку где-то недалеко от Никифорова двора. Никифор прислушался и, хлебнув из братины квасу, опять принялся за дело.

— «Об-ры-вок шел-ковый…» Есть. «Крест се-реб-ря-ный…» Есть.

Никифор проверил всю роспись. Все было налицо, и все он бережно уложил в свою шкатулку, обитую зеленой кожей, с забранными в медь углами. Оставалась еще женская шапка, бобровая, с парчовой тульей. Никифор встряхнул ее и оглядел: бобёр был с сединкой, а исподнизу к желтой камке [165] Камка — шелковая цветная ткань с узорами. пристал длинный русый волос. Никифор примял шапку поверх всего уложенного в шкатулке и прихлопнул крышку. И, глянув еще раз на роспись, зажег ее о свечку. Столбец вспыхнул в руке губного и рассыпался по подносу желтыми язычками. Горница осветилась, как фонарь, но Никифор плеснул в догоравшую бумагу квасом, и все сразу потускнело. И, заперши шкатулку на ключ, Никифор задвинул ее за образа, туда, где лежал у него в глиняном горшочке клад, найденный им вместе с дьячком Ерофейком на казачьих огородах.

Никифор прошелся по горнице, зевнул и почесал спину. Потом обратился снова к образам и стал творить молитву на сон грядущий.

Толстоголосый чуть с полатей не свалился от Кузёмкиного толчка. Кузёмка успел сорвать у него с плеч тулуп, но толстоголосый сидел на тулупе да еще с перепугу ухватился за один из болтавшихся рукавов. Тулуп затрещал, и словно дым от него пошёл.

Смятение толстоголосого возросло еще больше, после того как он узнал в обнаженном до пояса приземистом мужике Кузёмку. Уж не с того ли света явился за своим тулупом Кузьма?

— Да ты, братан, с ума сбрёл! — пришел наконец в себя толстоголосый. — Чего тебе от меня надо?

Но Кузёмка задыхался и только скрипел зубами. Тогда толстоголосый, улучив время, лягнул его босой пяткой в лицо. Кузёмка выпустил из рук тулуп, и толстоголосый метнул его от себя к стенке.

— Ты где ж это спозаранок вина натянулся, на людей кидаешься?.. — молвил толстоголосый как ни в чем не бывало.

Но Кузёмка с воем лез на него снова, и вокруг них стали уже собираться тюремные заточники.

— Отдай тулуп! — выдавил наконец из себя Кузёмка. — Тулуп мой. Отдай, разбойник!

— Коли он был твой, пьянюга?.. Поди проспись, не морочь людей!

— Я голову с тебя сорву, разбойник! — наскакивал Кузёмка на толстоголосого, который продолжал отбрыкиваться от него ногами. — Тулуп мой, отдай!

— Может, тебе еще и шапку горлатную [166] Горлатная шапка — высокая, расширявшаяся кверху, обшитая дорогим мехом от горла лисы, куницы или соболя. на придачу? — оскалил толстоголосый свои лошадиные зубы.

— Дай ему еще и боярскую цепь, — посоветовал толстоголосому Пахнот, усевшийся с ним рядом на полатях.

— Будет у нас в шапке и с цепью воевода, — отозвался откуда-то с полатей Пасей.

— Не ты ли у меня намедни угнал мерина чалого? — показал с полатей свою лопоухую голову Дениска. — Так и есть: вор тот самый. Надо быть, за рубеж угнал, к литвякам.

Однако на помощь к Кузёмке подоспели мукосеи.

— Голову проломил человеку и тулуп с него сограбил, — объяснял Нестерко сгрудившимся у полатей тюремным сидельцам.

— Ну, снял так и снял, — вмешался рыжий колодник, хотевший накануне сорвать с Кузёмки на влазную чарку. — Была шуба его, — ткнул он пальцем в Кузёмку, — а теперь уж не его. Теперь уж его, — показал он на толстоголосого.

— Известно: не передуванивать дуван, — поддержал рыжего колодник с лицом, изрытым оспой. — С твоего возу упало — пиши пропало, — обратился он к Кузёмке.

— Ты, такой-сякой, не шалуй! — крикнул толстоголосому Милюта, когда разобрал наконец, в чем дело. — Богу молись только, что на колу не насидишься. А шубу верни.

— Какая такая шуба, божий ты человек?.. — взмолился толстоголосый, разглядев Милютины кулачищи. — Тулуп, он мой! С самой с опричнины владею я сим тулупом! Кровный он мой, купленный.