Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

«Нетути у меня, — говорю, — платы».

А он как почал бородёнку мне мочалить да как зыкнет:

«Сучий ты хвост! На что, — говорит, — у тебя есть, а мне, для государевой моей службы, нету у тебя платы…»

«Не наторговал еще, — говорю, — Вахрамеюшко. Торги-т, сам знаешь, ноне охудали. Какие ноне торги!..»

«А ты, — говорит, — сучий хвост, чем в кабаке сидеть целый день, ходил бы по рядам да торговал бы да государеву человеку плату давал бы…»

А я ему:

«Вот попей, — говорю, — кваску, Вахрамеюшко, у тебя от сердца и отойдет».

И отчего это от слов тех моих он раскручинился так и уж и вовсе осерчал?

«Захлебнись, — кричит, — сучий хвост, твоим квасом!..»

Махнул ослопцем и кадушку с меня сбил. Затычка выскочила, и квас мой вытек.

«Вахрамей, — говорю, — волен меж нами бог да государь; добру моему отчего гинуть? Покорыстоваться ты хочешь моим сиротством? Прямой ты, — говорю, — мучитель, Вахрамей».

А он меня ослопом да ослопом… В бок да в ляжку, в холку да в гриву…

«Вахрамей, — говорю, — есть на вас указ… Слышно, указал уже государь приказных по городам побивать каменьем…»

Тут он и вцепился в меня и поволок… Добро, я кадушку свою подхватил! А он зипунец на мне изодрал, что тот черт во полуночи, и кружки мои переколотил.

И вот я — в чертоге сем, — закончил старчик. — Мир вам, люди и звери, тараканы да жуковицы, огурцы да луковицы. Вона!.. Эва!..

Из всех колодников прослушали старчиков рассказ только Нестерко да Кузёмка. Остальным не было дела до захудалого старчика с его пустой кадушкой. А старчик как кончил, вытер шапкой лысину, взял с полу свою кадушку и полез было на полати. Но его сразу же столкнули оттуда шлепками и пинками, и старчик стал тыкаться во все углы в поисках свободного места.

— Дельце!.. — вскричал он, разглядев Кузёмку в углу против окошка.

Но Кузёмка ничего не молвил в ответ; только подвинулся и дал старчику место у стенки.

— Ну, теперь не найтить тебе твоей шубы, — сказал старчик, сев на пол рядом с Кузёмкой и устроив кадушку у себя между ногами. — Погуляет твоя шуба на пиру без тебя.

Кузёмка продолжал жевать хлеб, поглядывая временами на полати, где под его тулупом грелся толстоголосый.

— А чего не кинулся к губному?.. — не унимался старчик. — Ударил бы челом губному, авось сидел бы ты тут в шубе. Дай-ко пососать мне корочку.

Кузёмка отломил ему немного, и старчик попытался капнуть на хлеб из своей кадушки, но та была и вовсе суха, и как ни встряхивал ее старчик, ничего не потекло оттуда.

— Вона!.. — показал он Кузёмке. — Видал?.. Был ячный квас, а где он?.. В поганую лужу весь и вытек. Рассудят нас с Вахрамеем на страшном суде, а в земном царствии не найтить мне, видно, на него управы.

Старчик всхлипнул и принялся обсасывать хлебную корку, норовя даже погрызть ее беззубыми деснами. Он и к ушату пошел зачерпнуть водицы, но и ушат был пуст. Старчик вернулся на место; щербатым ножом, добытым из висевшей у него под зипунишком калиты [168] Калита — сумка. , искрошил он на кадушке хлеб и заправил его себе в рот щепоть за щепотью. Пообедав так, он растянулся на полу отдохнуть, пристроив себе в головах кадушку. И он не храпнул еще ни разу, только веки успел сомкнуть, как Кузёмка тронул его за плечо. Старчик вздрогнул и присел у кадушки.

— А?.. Чего?.. Нетути, нетути, — залепетал он отмахиваясь.

— Да это я, — улыбнулся невольно Кузёмка. — Не пугайся… Экий ты пугливый!..

— Это ты?.. — вздохнул облегченно старчик. — А мне почудилось — диаволы меня опять хватать починают: плату им надо. Чего тебе?

— Ножик мне свой дай. Я те верну вечером или завтра.

— Ножик?.. А тебе зачем?..

— Одёжину мне настроить. Вишь, тегиляй треплом пошел.

— Треплом, говорить?.. Ножик?.. Да ты отдашь ли?..

— Ну вот те!.. — смутился Кузёмка. — Да отдам же!.. Только одёжину настроить: где подрезать, где заткнуть… Завтра нож сызнова у тебя в калите.

— Ну бери… Бери уж… Бежать тебе с моим ножиком все едино некуды.

Старчик полез в калиту и передал убогий свой нож Кузёмке. Потом снова припал к кадушке и скоро захрапел громко и мерно.

Кузёмка оглянулся. Вся темница была погружена в послеобеденный сон. Тускловатый свет еле проникал в темницу сквозь бычий пузырь. В сумраке, в пару, видел Кузёмка человеческие тела в армяках, зипунах, тегиляях — вытянутые, согнутые, скрюченные. Вот совсем близко мукосеи; вот там, поодаль, упрятал бороденку в шубейку губной дьячок Ерофей. На полатях спали старые сидельцы, крепко закованные в цепи, и с ними вновь прибылые «слепцы» со своим толстоголосым поводырем. Вон лежит он совсем у края, плосколицый, пегий, страшный, как Кузёмкина смерть.

Возле полатей большая печь, давно не топленная, полуразвалившаяся, заняла темницу на целую четверть. Кузёмка подошел к печи, оглядел ее со всех сторон и добыл из запечья запавшую туда кирпичину. Он вернулся в свой угол, погладил кирпич, поплевал на него тихонько и принялся бесшумно точить на нем полученный от старчика нож.

В темнице все спало по-прежнему. Только раз встрепенулся Нестерко-мукосей, оторвал от армячка свою всклокоченную бороду, глянул на Кузёмку ничего не видящими глазами и снова повалился на армяк. А Кузёмка все поплевывал на кирпичину, все тер об нее старчиков нож, все пробовал заблестевшее, как добрый булат, лезвие о лохмотья своего драного тегиляя. И, когда кирпичина была уже сточена на целую треть, а нож горел, как заправская бритва, Кузёмка отставил стертую кирпичину, зажал в руке нож и, медленно ступая, пошел к полатям.

Толстоголосый лежал спиною к Кузёмке, под Кузёмкиным тулупом, и вверх и вниз ходил на нем дубленый Кузёмкин тулуп. А Кузёмка подвигался все ближе и ближе, один только шаг ему нужно было сделать, чтобы стать у самых полатей, но вдруг почудилось ему — точно провалилось что-то у него в груди, захолонуло сердце, и темница медленно поплыла перед его глазами, завертелась плавно в кольчатых клубах белого дыма. Но Кузёмка вздохнул глубоко, и карусель с колодниками, полатями и печью остановилась. Тогда Кузёмка сделал еще один шаг и поднял нож.

Толстоголосого словно кто-то огрел плетью во сне. Он дернулся, но остался по-прежнему под тулупом, только рукав тулупа соскользнул с полатей и повис. Кузёмка мгновенно опустил руку и прижался к печи. Грудь его распирало, оттого что сердце там прыгало и билось, как бесноватое. Но Кузёмка глядел во все глаза на свесившийся с полатей рукав. Кузёмка стиснул зубы, в голове его разрывалось толчками раз от разу:

«Рукав!.. Тот он!.. Левый!..» Вон и швы на нем в совсем неуказанном месте, известном только ему, Кузёмке! А толстоголосый спит?.. Спит! Тулуп на нем ходит вверх и вниз, вверх и вниз…

Кузёмка подвинулся и коснулся пальцем рукава: ничего — спит. Кузёмка взял рукав в руку: спит. Кузёмка помял рукав у, еле заметного в неуказанном месте шва: есть! Есть грамотица! И носит ее с собой толстоголосый в Кузёмкином тулупе, вот в этом вот рукаве!