Зиновий Давыдов - Из Гощи гость

Пана Феликса не было дома. Бог знает, в каком укромном местечке роскошествовал сейчас разгульный этот рыцарь. Князь выгреб из печки уголек, еле тлевший на поду под золою, и раздул огонь. Сальный огарок в железном подсвечнике осветил ряды обындевелого мха в бревенчатых стенах, ничем не покрытый березовый стол, медную чернильницу на глиняной подставке, переплетенную в темно-лазоревый атлас толстую тетрадь. Князь Иван походил по горнице, поскреб ногтем оконную слюдинку, всю в цветах от мороза, и, повернувшись к столу, взял в руки тетрадь и стал перелистывать ее и перечитывать страницы, исписанные его же рукою рифмованными стихами. Бугроватые, желтые, с непрерывными рядами строчек листы… Князь Иван быстро перебрал их и, дойдя до совсем еще чистой страницы, присел к столу.

Рука князя Ивана забегала от поля к полю, распещряя шершавый листок остренькими клинышками и хвостатыми крючками.

Свечка нагорела; словно стайка комариков, реяла по горнице копоть. Князь Иван выпялил глаза, навалился грудью на стол…

Но тут он почувствовал усталость. И, обмакнув перо, разбежался последней строкой:

Сие князь-Иванова слогу Андреевича Хворостинина написание.

И не захотел перечитывать того, что написал. Ведь и знаменитый ритор латинский Квинтилиан в разделе четвертом своей книги говорит: наилучший способ исправлять заключается, без сомнения, в том, чтобы отложить наши писания на некоторое время, дабы они не прельщали нас, как новорожденный.

Князь Иван кончил и отложил тетрадь свою в сторону, потом обхватил голову руками и закрыл глаза. И увидел, как из розовой под прищуренными веками мглы вырастает перед ним размашистая фигура Димитрия, в подлинность которого князь Иван поверил и на обещания которого надеялся. Князь Иван не был в этом одинок: много русских людей — и простых и знатных — уже пристало тогда к Димитрию и, не задумываясь над будущим, шло бок о бок с польскими наемниками добывать «царевичу» престол московских государей.

Только когда с лавки поднялся наконец князь Иван, заметил он летающую по горнице копоть и то, что пальцы у него зазябли, и опять услышал лихую песню запорожских казаков. Она и не прерывалась все время, эта песня. Она даже становилась все звонче, все шире. И багровые полоски сквозь щели в ставнях все жарче разгорались на оконной слюде.

Вскоре, однако, прибрел ко двору своему и пан Феликс.

Весь этот вечер и часть ночи он просидел в занесенной снегом корчме, прилепившейся к глухой крепостной башне. В притоне этом было жарко и тесно, гикали и гокали входившие поминутно люди, и заправляла здесь какая-то литовка, клыкастая и набеленная, в расшитой всякими поддельными камнями головной повязке. Она похаживала вдоль столов, за которыми шумели пушкари и городовые казаки, и наблюдала за порядком. Заметив пана Феликса, она осклабилась и показала ему два своих волчьих зуба. Высокорослый пан Феликс наклонился к горбоносой ведьме, глянул ей в зеленое остекленевшее око и скорчил такую рожу, точно глотнул жижи из поганого ушата. Литовка зафыркала, зашипела и отошла прочь. А пап Феликс стал снова глядеть, как мечут по столам карты разряженные молодцы с серьгами в ушах, с перстнями на пальцах.

Пан Феликс и сам стал тасовать и разметывать карты и выиграл кошель денег. Удачливый пан загребал их горстями, отпивая всякий раз из кружки изрядно, потому что в корчме было душно, хоть снимай с себя сорочку, а вино было хорошее; его со всяким другим товаром навезли и сюда литовские купцы, ехавшие за Димитрием с богатым обозом. Пан Феликс не то что простого сивушного вина, а мальвазии и аликанту выпил не счесть кружек и решил уже идти на свое подворье, но какие-то хваты в суконных однорядках предложили ему стукнуться в кости, и пан Феликс вздумал попробовать напоследок и здесь счастья. А костари тем временем перемигнулись и быстро перекачали всю звонкую рухлядь из панского кошеля в свои потайные карманы. У пана Феликса еле достало серебра, чтобы заплатить за вино клыкастой литовке. А то ведь она уже заглядывалась на алмазы в его ушах: золотые серьги пана Феликса так и стреляли во все стороны цветными стрелками — зелеными, синими, розовыми. Пан Феликс тряхнул ими, ругнулся на прощанье с досады и побрел восвояси, хоть и налегке, с пустым кошелем, но пошатываясь, путаясь длинными ногами между сугробами, которых намело по иным местам едва не до кровельных стрех.

Пану Феликсу нужно было пройти широкой улицей от Глухой башни до Тайнинской, потом по крутой насыпи малыми скользкими тропками подняться наверх, в Городок. Было светло. Казалось, что кто-то широкой рукой щедро разбросал по синему небу мириады драгоценных камней. И то: не на золотых ли нитях держались там эти изумруды, яркие, как в королевской короне, эти рубины, блестевшие, как огоньки, которыми усеяно было теперь поле за городовою стеною, эти алмазы, подобные тем, что еще оставались в ушах у продувшегося пана? Но снег был глубок, и даже длинноногому пану круто приходилось, когда он то и дело проваливался в ров или в иную какую-нибудь дыру, прикрытую белою обманчивою пеленою. И еще того хуже обернулось было, когда пан Феликс приметил, что какие-то двое идут за ним в отдалении, следуют за ним неотступно по улице, которая заламывалась коленами, упиралась в тупики, разбегалась вкривь и вкось межеулками и проходными пустырями. Пан Феликс выбрался из воронки, в которую провалился по пояс, и, выйдя на середину улицы, стал поджидать тех двоих, непрошеных своих провожатых. Но и провожатые остановились. Тогда пан Феликс вытащил из-под епанчи длиннейшую свою шпагу. Как принято было в таких случаях у поляков, он вскричал воинственно: «Кири елейсон!» [43] От Κύριε ελέησον (греч.) — Господи, помилуй) — молитвенное призывание, часто используемое в молитвословии и богослужении в христианских церквях. — и при свете огней, ярко отблескивавших с поля, двинулся с обнаженною шпагою на злочинцев.

Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом… Уже пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу… Плосколицый вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая, пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых, добираться до своей квартиры.