Айвен Саутолл - Поселок Тополи

— Вот это уж безобразие, — сказал он. — Вот это уж форменное безобразие… А вы что, домой едете?

Мистер Бакингем кивнул.

— Вам и уезжать оттуда не следовало.

— Знаю.

— И мне тоже.

Из-за поворота показался Гарри, сгорбленный, поникший, глаза полузакрыты, руки болтаются. Он прошел мимо, не заметив их, и Уоллес, с трудом поднявшись на ноги, пошел следом, чтобы вернуть его.

Дедушка сказал:

— Найдем какой-нибудь безопасный дом и там его положим. А потом поищем помощи. Не может быть, чтобы во всем городе никого не осталось.

Он разговаривал сам с собой, потому что отец Стеллы уже ушел, а старик Джордж умер.

…Мать Стеллы, вместе с бабушкой Фэрхолл и молоденькой миссис Робертсон, мчалась на машине по кратчайшей дороге из Прескота к дому.

Они знали, что замешкались с отъездом, но до девяти часов им и в голову не приходило, что придется уезжать, потому что все утро Прескот был местом, куда сотнями, если не тысячами, стекались беженцы, а не местом, откуда надо спасаться. До девяти часов эти три женщины оказывали помощь испуганным, бездомным, плачущим людям, теперь они сами убегали от опасности.

В Прескоте миссис Бакингем попала в затор. Все машины, оставленные на стоянке во дворе возле почты, одновременно старались оттуда выбраться. Люди за рулем не столько паниковали, сколько растерялись и от растерянности и тревоги утратили способность маневрировать. Три машины сцепились бамперами, еще одна задним ходом наехала на пень и застряла. Миссис Бакингем не могла двинуться ни вперед, ни назад, ни в сторону. Пришлось ждать. Она ждала и ждала и наконец пробралась на запруженную Главную улицу и, проскочив перед носом одной из бесчисленных машин, тянувшихся по ней, вырвалась на простор проселочной дороги к своему дому. Это было уже в двадцать минут десятого.

А в 9.24 она доехала (в первый раз) до той упавшей акации, что перегородила дорогу стеной из листвы и сломанных веток в двадцать футов высотой и оборвала электрические и телефонные провода, — до огромной упавшей акации, которую никто не удосужился убрать.

— Придется объезжать по шоссе, — сказала миссис Бакингем.

— Но как вы проедете через Прескот? — возразила миссис Робертсон. — Там ведь встречный поток, сотни и сотни машин.

— Попробую.

— А может, лучше бросить машину и добежать пешком?

— Тут больше мили. Миссис Фэрхолл за нами не поспеет.

— Это верно. Мне за вами не поспеть.

— Я быстро. Вы не бойтесь, проскочим.

Миссис Бакингем развернула машину и дала газ. Но проскочить ей не удалось. Не помогли ни слезы, ни ругань, ни истерические крики. Она поставила машину поперек потока, надеясь прорваться на левую сторону, но какой-то мужчина, к тому же знакомый, приказал ей попятиться. Он просунул руку в машину и рывком выключил скорость.

— Назад, — сказал он. — Назад! Вы что, совсем с ума сошли? Хотите пробку устроить?

— Там наши дети! — крикнула она. — Кто им скажет? Кто их спасет? Там же тупик!

— Ваши дети не в той стороне. Они вон там.

— Там дерево упало, не проедешь.

— А здесь и вовсе не проедете, я вам верно говорю.

В поселке все изменилось. Мелькали измученные, безумные лица, которых она никогда раньше не видела. Даже знакомые стали другими, они как тени проносились в ее сознании — добрые люди, надевшие жесткие маски. Добрые люди, которые вели себя грубо и бесцеремонно, а то и совсем непонятно.

— Вот машина! — крикнул один, указывая на нее пальцем. — У них есть место. Бежим!

И целая куча людей с какими-то узлами ринулась к ней. Миссис Бакингем судорожно дала задний ход и с размаху угодила задними колесами в кювет. С усилием выскочив из кювета, она вся в слезах покатила обратно к упавшему дереву. Здесь они бросили машину, кое-как спустились с насыпи, обошли завал, снова вскарабкались на дорогу и побежали.

Время как будто остановилось. Часы, минуты — все потеряло смысл. Единственной реальностью оставалось то страшное, невидимое, но слышное, что бушевало на севере и на западе.

Но бабушка Фэрхолл бежать не могла, да ее и не ждали дома дети. Не ждал даже Питер. Ведь она не сомневалась, что Питер далеко, под защитой родительского дома.

Она отставала все больше и больше.

А мать Стеллы не могла угнаться за молоденькой миссис Робертсон.

Три женщины все отдалялись друг от друга в ужасающем мире, где даже взрослые боялись остаться в одиночестве, если вообще успевали подумать о себе.

Бабушке Фэрхолл не о ком было думать, кроме как о себе. Если бы она умела водить машину, она бы вернулась назад и уехала. Но водить машину она не умела и поэтому плелась вперевалку вперед, пыхтя и отдуваясь, донельзя перепуганная, но подгоняемая мыслью, что дома она опять станет сама собой. Здесь, на дороге, она ничто — просто толстая безымянная старуха, которую в случае чего и не опознают, а дома она не кто-нибудь, а бабушка Фэрхолл, женщина почтенная, с достатком и с собственным достоинством. Уж если суждено ей встретить свой конец, так пусть это случится там, дома.

Стиви сидел на кроватке Жюли, прижав к себе кошку и непрерывно гладя ее. Снова и снова он проводил рукой по ее спине, то напевая тихонько, то молча. Когда он вошел в эту комнату, здесь было светло, но через некоторое время он задернул штору, чтобы не видеть страшного неба, не видеть пепла, падающего на землю, не видеть этого горячего ужасного дня, который так пугал его, не видеть даже ветра, который дергал деревья за сучья, сбрасывал ветки на крышу с резким железным стуком, сердито ворошил траву и пыль.

Теперь Стиви уже не радовался пожару. Ему совсем не нравилось, что папа уехал, и мама уехала, и Стеллы нет дома. Он истомился от одиночества, потому что кошке, хоть он и гладил ее и пел ей песенки, не было до него дела. По временам она мурлыкала, а то даже мурлыкать не давала себе труда. И телефон должен был звонить, а не звонил, хотя Стиви с минуты на минуту ждал звонка, и ни одна машина не проехала от шоссе, хотя он десять раз принимал вой ветра за шум машины, и никто не стучал в дверь. Вообще ничего не случалось.

Он задумался о том, что такое «ничего». Взрослые глупые: говорят, что ничего и есть ничего. Нет, это что-то. Ничего это то, что случается, когда ничего не случается. Стиви «ничего» не нравилось. Оно жужжало у него в голове. Шумело. Кружилось волчком. Стучало очень больно. Гораздо хуже зубной боли, гораздо хуже незрелых слив. Он даже заплакал — так было больно.

Кухонная дверь с треском распахнулась. Стиви вскочил, и кошка полетела на пол.

Это была Стелла. Она ввалилась в дом красная, растрепанная, запыхавшаяся.

— Стелла! — заорал Стиви.

Она схватила его на бегу и прижала к себе.

— Ой, прости, — еле выговорила она. — Прости меня, Стиви, миленький! — Она отодвинулась от него, посмотрела ему к лицо. — Да ты плакал!