Виктор Кава - Трое и весна

Шофёр, ругаясь, выбрался из кабины, яростно плюнул на белый чистый снег.

— Братцы! — крикнул он, — Берите лопаты и слезайте. Будем пробиваться вперёд.

— Где там пробьёшься сквозь эту кашу, — глухо подал голос из кабины Андрей. — Только зря измучаемся.

— Ну-ну, поменьше болтай, — окрысился на него шофёр. — Слышал же — в восемнадцать ноль-ноль надо быть в части! Лучше руками поработай, чем языком!

Прорыли мы дорогу метров на сто, проползла по ней машина и застряла. Опять взялись за лопаты. Ещё метров сто, ещё пятьдесят… Страшно устали, пот со лба капает, давно шинели сняли. Однако не сдаёмся, кому охота ночевать на этом просёлке, по обе стороны которого стоит высокий, обвешанный хлопьями снега сосновый лес. Чего доброго, когда стемнеет, из него выскочат бандеровцы. Наслышаны мы о них — разбойничают в наших тылах немецкие холуи. А у нас оружия нет. Один автомат у шофёра.

Вот таким образом проехали километр — не более. Снег уже перестал идти, будто его косой отрезали. Опять поднялся ветер, разорвал тучи, и выглянуло удивлённое солнце. А мы, точно заведённые, продолжали копать дальше. Только Андрей Прокопчук положил лопату, прижал ладонь ко лбу ребром, на цыпочки приподнялся, что-то высматривает.

— Ты чего сачкуешь? — прикрикнул на него шофёр.

Андрей сделал вид, что не услышал шофёра. Повернулся ко мне и прерывистым голосом сказал:

— Товарищ сержант, разрешите обратиться. Тут, знаете, такое дело… Я эти места немного… хорошо знаю… Если даже мы и дальше будем так… успешно пробиваться вперёд с помощью лопат, все равно к ближайшему селу доберёмся разве что в полночь. А вот влево, видите, дорожка ведёт прямо к хутору. Он совсем близко, просто за деревьями не видно.

Только теперь я понял, почему Андрей обратился ко мне официально. Чтобы мою власть утвердить. Шофёр стал незаметно командовать нами, хотя был рядовой, а на моих погонах — три сержантские лычки. Подожди, а почему Андрею так захотелось на этот хутор?

Я не успел спросить об этом у Прокопчука, на него налетел взбешённый шофёр.

— Я тебе покажу хутор! — замахал он перед лицом Андрея стёртыми до крови руками. — Хочешь на перине переночевать? Привык в госпитале?

— Не горячись. — Я оттащил шофёра от Андрея, тот побледнел, сжал кулаки. — Скажи, друг, откуда ты знаешь, что там хутор? И почему тебя потянуло в этот хутор? Мы же торопимся, а о шофёре и говорить нечего. А ты уверен, что мы не застрянем там окончательно, выберемся оттуда на дорогу, когда растает?

— Да… понимаю, извините… — Андрей опустил голову. — У меня там мать… жила… Я ж тебе говорил, Иван, не виделись мы с ней с тех пор, как война началась. А когда освободили нашу область, пять писем послал — ни строчки в ответ.

Мы так и замерли от его слов. Перед моими глазами тут же предстала мать, когда провожала меня на фронт: стоит у вагона, смотрит на меня неотрывно и повторяет пересохшими губами: «Смотри, сынок, смири свою гордыню, кланяйся пулям, горб не вырастет…»

Стоим молча, не знаем, что сказать.

— Эх, семь бед — один ответ! — Шофёр швырнул лопату. — Ты прав, Андрей, не протараним мы эти завалы, пока солнце их не растопит. И в штрафной роте иногда живыми остаются. Ребята, вы подтвердите, какая дикая ситуация была? Шуруем, земляк, к твоему хутору! Глядишь, сегодня вареников с маком попробуем. — Он улыбнулся Прокопчуку, чтобы подбодрить его. И ко всем, тоном приказания: — Ну-ка, славяне, давайте штурманём эту стратегически никчёмную дорогу!

Дорогу к хутору, не более трёх километров, мы одолевали почти четыре часа. Уже в мутноватых сумерках приползли к старенькой хате. Андрея затрясло в ознобе, когда взялся за ворота. Пришлось мне их приоткрыть.

Как только Андрей вошёл во двор, из хаты шустро выбежала маленькая седая женщина. Охнул Андрей, а она, увидев сына, отшатнулась, перекрестилась и бессильно села в снег. И Андрей бы упал, если б я не подхватил его под руки.

— Господи, пресвятая богородица, Андрюша, ты?

— Я, мама, я!

Бросился наконец к матери, поднимает её, целует, а она все ощупывает его, поглаживает: никак не может поверить, что видит сына.

Переступили порог, и нас окутал блаженный, казалось забытый, уют отчего дома.

— Почему ж ты, Андрюша, весточки не подавал о себе? — Мать прильнула к сыну. — Хотела было уже панихиду по тебе служить у попа в соседнем селе. Насташа отговорила. Может, в плену, говорит, а может, сильно ранили.

— Странно, очень странно, — подал голос шофёр. — Мои старики в лесу живут — отец лесником у меня, — и то письма регулярно доходят.

Мать оглянулась на нас, всплеснула руками:

— Господи, что ж это я гостей на пороге держу? Заходите, раздевайтесь, отдыхайте, я сейчас… — и метнулась к печи.

Пока мы раздевались, мыли руки при желтоватом свете коптилки, моргающей на лежанке, запаровала картошка на столе, появилась миска с капустой и солёными огурцами. А когда сели за стол, так и бутылка оказалась тут как тут; видно, где-то далеко была припрятана, хозяйка долго вытирала её от пыли и паутины.

Сели за стол втроём, Андрей все ещё стоял посреди хаты, не отрывал глаз от фотокарточки на стене — на скамейке сидят двое очень похожих нахмуренных мальчишек. Мы догадались: это Андрей и его брат. Над братом на раме — золотистый пучок бессмертника.

— Мама… это правда?

Она скорбно покачала головой:

— Ой, правда, страшная правда, сынок. Когда загрохотало на западе, германские самолёты полетели, Юрчик сам о войне догадался и пошёл в военкомат. Просила, умоляла, даже за полы хватала: не торопись, позовут, если ты понадобишься. Где уж там, даже слушать не стал. Я, мама, комсомолец, говорит, не могу ждать повестки из военкомата, если за Сенькиной дубравой пушки бьют. Проводила его на просёлок, дальше не пустил. Не иначе, душа его чуяла беду. Даже до района не дошёл Юрчик. Однорукий Сидор, тот, что возле запруды живёт, привёз его вечером убитого. Тот с сенокоса возвращался. Говорит, может, с самолёта германского застрелили, но скорее всего, лесные вурдалаки подстерегли. Ещё до войны в лесах шастали бандиты, а теперь, в войну, они с германцами.

Наверно, она горе это тяжкое так слезами окропила, что уже не было их у неё. Андрея как будто ударили под колени: упал на лавку, зарыдал тяжело. Мать сидела возле сына, гладила рукой его белокурые волосы, смотрела куда-то невидящими глазами.

В сенях громко-задорно прокукарекал петух, и мы все вздрогнули, точно от выстрела. Мать вытерла сухие глаза, легонько взяла Андрея за руку, ласково сказала:

— Сынок, успокойся, вставай, тебя ведь товарищи ждут. Слава богу, ты живой, уберегли тебя мои молитвы от пули коварной. Помянём Юрчика, поговорим, поспите до утра, отдохнёте от службы своей тяжёлой.