Виктор Кава - Трое и весна

Он нерешительно подошёл ко мне, стал рядом. Я почти силком посадил его, погладил по лохматой голове. Емеля даже задрожал от ласки, на его ресницах появились слезы. Поп заметил это, натянуто улыбнулся, сказал:

— Ешь скоромное, я попрошу нашего господа простить тебя. Ради таких гостей!

— Спасибо, — одними губами промолвил мальчишка, робко взял кусочек колбасы и, ловко выскользнув из-под моей руки, выбежал из хаты.

Поп что-то пробормотал ему вслед и налил нам по рюмке. Нам — это мне, Каратееву и шофёру! Андрея не добудились: спал крепко. Я не стал настаивать: Андрей сегодня столько пережил. Глядишь, разбуди, он рванёт на хутор к матери, может попасть в руки бандитов. Пусть выспится, тогда поест. И будет бодрее нас. В эту ночь всякое может случиться, нужен хотя бы один бодрый человек.

— Дорогие наши освободители! — встал и торжественно произнёс поп, высоко подняв рюмку. — Хоть и грех великий сегодня пить водку и колбасу с куличами есть, оскоромимся ради вас, воинов славных! Отмолю перед господом богом прегрешение своё и ваше. — Широко перекрестился и опрокинул рюмку в рот.

Мы тоже выпили, принялись за колбасы и холодец. А поп снова наполняет рюмки. Я закрыл свою рукой, мои товарищи тоже.

— Сын мой, — рассудительно говорит поп, — дело твоё, право твоё, употреблять ли это зелье до дна или только пригубить, как это делал Иисус Христос, но ты сперва выслушай меня. Сыновья мои, — повысил он голос, видя, что шофёр уже клюёт носом, — я хочу, чтобы вы, подняв эти рюмки, вспомнили своих матерей и отцов далёких, своих родственников и пожелали им доброго здоровья и радости от будущей встречи с вами, живыми и невредимыми!

Тесно мне стало в груди от этих слов, вижу — шофёр моргает глазами, Каратеев дёргает усы. Задел нас поп за живое. Сколько раз, бывало, видел во сне отца и мать на фронте, а ещё Володьку. Хорошо, что я не разбудил Андрея. После таких слов он не усидел бы в хате.

Посмотрел на попа, чтобы поблагодарить его за сердечные слова, и словно укололся об его взгляд: внимательный, трезвый, пристальный. Я резко поставил рюмку. Поп глянул на меня и тоже опустил рюмку.

— Не веришь ты, сын мой, в мою искренность, в моё доброе слово, от души сказанное. А пожил бы ты на этом нашем перекрёстке, где кто ни идёт, тот и дёргает, и в твоём взгляде отпечаталась бы вечная настороженность. Подчас и неосознанная. Вот скажи мне как на духу: будут у нас снова колхозы организовывать или нет? У вашего генерала не посмел об этом спросить. Не только сам интересуюсь — прихожане не дают покоя. Новое это дело, приживётся ли оно у нас?

Я тряхнул тяжёлой головой. Мне недоставало сейчас только таких сложных в этих краях вопросов. А отвечать нужно. Эх, не буду разводить дипломатию, скажу, как думаю!

— В самом деле, для вас коллективизация — дело новое, но она у нас показала себя жизнестойкой. Увидели бы, как жили наши колхозники до войны! Конечно, силком никто не будет заставлять вступать в артели, но я уверен, что бедняки и середняки проголосуют за них. И Советская власть их поддержит. Это вне всяких сомнений.

Каратеев и шофёр качают головами: мол, правильно сказал.

Поп опустил голову, помолчал и громко, бодро провозгласил:

— За победу праведного воинства!

Что-то неестественное было в его бодрости и в том, как он выпил до дна рюмку и со стуком поставил её на стол. Но это же за победу, о которой столько мечтаем.

Я поднялся. Пора бы встретиться с самооборонцами. Почему их до сих пор нет? Мы уже с полчаса здесь сидим, неужели село такое большое?

Поп легонько обнял меня за плечи, повёл к кровати. Я пробовал упереться — где там, крепко держит.

— Приляг на часок, сын мой, на тебе уже лица нет от усталости, — ласково уговаривал поп. — Как только придут самооборонцы, немедленно разбужу. А мы с твоими товарищами ещё немного посидим, побеседуем.

Если так, то можно немного и вздремнуть. Каратеев сидит свеженький, а я как будто в глубоком тумане. Как только присел на кровать, сон точно одеялом окутал меня. Еле дошёл до меня голос Каратеева: «Я вместо командира побуду». И тихий бас попа: «Отдохни и ты, сын мой, все будет хорошо». Но проснуться я не смог.

На миг мне удалось открыть глаза. И я увидел смутно: сквозь приоткрытые двери заглядывает Емельян. Опять встревожил меня его непонятно-просительный взгляд.

— Ты чего, отрок? — негромко прикрикнул поп.

— Я… я, отец Парфентий, со стола хотел убрать, — виновато пролепетал мальчик.

— Потом, потом! — И вытолкал Емельяна из хаты.

Я попробовал было подняться и как будто провалился куда-то.

И почувствовал себя в глубоком снегу. Руки, ноги, все тело тонуло в белом месиве, снег забивал нос, рот, лез за ворот, холодил спину, а я отчаянно барахтался. Мне нужно было во что бы то ни стало сдвинуть машину с места. И вот упёрся задубевшими пальцами в твёрдый кузов. Толкнул изо всех сил — и машина вдруг поплыла, как чёлн по воде. От радости откуда и сила взялась.

А кто это меня дёргает сзади? Почему оттаскивает от машины, которая наконец тронулась? Неужели бандеровцы? Резко оглянулся, и мои веки тяжело раскрылись. Куда-то исчез снег. Исступлённо повёл глазами. Казалось, со всех сторон смотрят на меня суровые мужчины с бородами и глазастые женщины. Откуда-то сбоку несёт прохладой. Где я?

— Дядя, дядя! — слышу взволнованный голосок. — Вы уже проснулись? Тогда бегите скорей отсюда! И панов товарищей своих будите!

Поворачиваю голову и вижу худенького мальчишку в посконной рубашонке. Да ведь я в хате попа, а разбудил меня его служка Емеля.

Поднимаюсь на кровати, тру глаза. Смысл сказанного мальчиком не сразу дошёл до меня. А когда понял, порывисто соскочил на пол.

— Что-что? Почему нам нужно бежать? Бандиты близко?

Мальчик потупился, помолчал. Потом, повернувшись к иконам, что-то зашептал. Я, напрягая слух, ловлю:

— …Господи, не говорите отцу Парфентию, что я рассказал, простите меня…

— Ну-ну, — тороплю Емельяна, — что случилось?

— Да… отец Парфентий… не ходил к самооборонцам… — Посмотрел на меня и голосом, полным отчаяния: — Он за ригой постоял — я подсмотрел — и вернулся. А теперь куда-то ушёл…

Вот патлатый, будь ты проклят! Сколько времени потеряли из-за него!

— Давно ушёл?

— Да… давненько. Как только все уснули. Он хотел автомат вытащить у дядьки, который шофёр, но он не дал.

— Как это — хотел вытащить? — не поверил я.

— Силой — как же ещё! А дядька вцепился, даже ногами задрыгал. Он, дядя, не к оборонцам пошёл, я так думаю, а к тем, что в лесу, которые не ваши.

— К бандеровцы, — понял я и с меня точно ветром сдуло сон.

Так вот какой «прогрессивный» этот слуга божий! А я уши развесил, слушал его болтовню. Притупил мою бдительность, Иуда, рюмкой и колбасой да медоточивыми разговорами. Чувствовал же: с двойным дном человек. И Емельян взглядом предупреждал. Удивительно, что поп не перестрелял нас. Уж не мальчишка ли помешал ему? А может, боялся, что на выстрелы прибегут оборонцы?