Кристина Гудоните - Дневник плохой девчонки

Тут он — наверное, желая убедиться в правильности своих слов — довольно ощутимо ущипнул меня за бок, а я невольно вскрикнула, потому что боюсь щекотки.

И началось!

— Что там наверху происходит? — взревел режиссер. — Девушка не справляется со своей ролью? Может, вам что-нибудь непонятно, барышня? Как, говорите, вас зовут?

— Эльвира… — приподняв голову, ответила я.

— Ну и что же вам неясно, а? Или, может, вы решили внезапно воскреснуть из мертвых и таким образом усовершенствовать нашу классику?

Кто-то за кулисами захихикал, а мне захотелось провалиться сквозь землю. Я лежала, словно окаменев, не решалась даже пальцем двинуть.

Еще немного побушевав, толстяк выдохся, сказал, что репетиция окончена, все разошлись и свет на сцене выключился.

Оставшись одна, я поднялась, выскользнула за кулисы, стащила с себя мерзкую рубашку. Никто ко мне не подошел, никто меня не хватился, и я, воспользовавшись этим, побыстрее свалила из театра. Черт, из-за меня прервали репетицию! Вот тебе и дебют! Я даже труп сыграть оказалась не способна! А противнее всего то, что этот старый щипщик Макс ни слова не сказал в мою защиту! Только стоял и улыбался! Свинья!

Когда я пришла к бабульке и все рассказала, она прямо пополам сложилась от смеха. Не понимаю, что здесь смешного? Они что, все в этих театрах такие ненормальные?

После легкого обеда поне Казимере захотелось подышать свежим воздухом, и я вытащила ее на балкон. Мы сидели в тени березовых ветвей и ели мороженое. Бабулька медленно облизывала ложечку, молчала и казалась странно задумчивой. А потом вдруг объявила, что когда-то была страшно влюблена в понаса Макса! Когда она это сказала, я чуть мороженым не подавилась — он ведь намного ее моложе!

— Да, почти на двадцать лет… — согласилась старушка.

— А он? — осторожно спросила я. — Он вас тоже любил?

— И еще как… — покачала головой Казимера. — Предложение делал несколько раз…

— Вот это да… А вы что?

— А что я? Разве я могла выйти за такого пастушка?

— Мм… А если бы вышли? — не отставала я.

— Теперь жила бы с ним, как мама с сыном, а может, уже и расстались бы…

— Почему? А может, жили бы счастливо?

— Видишь ли, люди не меняются, он все еще говорит про женские центры притяжения, а у меня, как ты, наверное, заметила, их уже не осталось…

— А… а как же любовь?

— Любовь, что бы ты там ни говорила, — самая могущественная и наиболее неуправляемая вещь на свете. Поверь, она все равно что психическая болезнь, но только ради нее и стоит жить. Кто-то сказал: «Любовь — самый распространенный способ испортить себе жизнь и лучшее, что можно испытать». Хорошо сказано?

— Да… Хорошо…

— Так вот, любовь, если она была, никуда не девается… Совершенно не обязательно выходить замуж… А ты кого-нибудь любишь? — немного помолчав, спросила она.

— Я… Можно сказать, любила…

— Но не успела испортить себе жизнь?

— Не знаю… Кажется, не успела… А можно все забыть и начать сначала?

— Все так думают, на что-то надеются… Но начинают сначала — и все повторяется сызнова… Тогда становится скучно, и больше никто уже и не пытается.

— И вы больше не пытались? После того, как отказались выйти замуж за понаса Макса?

— Пыталась. И не один раз, — улыбнулась поня Казимера. — Потом стало скучно…

Я вспомнила маму с Гвидасом. Может, и у них все повторилось? Не верю, чтобы Гвидас когда-нибудь мог стать похожим на моего отца! А если бы с Гвидасом была я? Что бы тогда было? Хотела бы я, чтобы он все повторил со мной? После мамы?

— Нет, я не верю… Не верю, что все повторяется. Люди ведь все разные!

— Ну и не верь, жить будет интереснее! — бабулька дружески похлопала меня по руке. — Послушай, дорогая, может, отведешь меня в постель? Что-то сил совсем не осталось.

Ночевать я вернулась в Элину квартиру. Хотелось побыть одной и подумать.

Поздно вечером позвонил из театра помощник режиссера Вильгельмас. Сказал, что завтра меня ждут на репетиции, и просил явиться пораньше, чтобы я успела переодеться и повторить текст. В его голосе я расслышала легкую насмешку. Повторить текст! Ха! Очень смешно! Но, несмотря на это, я обрадовалась — значит, не все потеряно! Если бы я была совсем безнадежна — не позвали бы!

Увидела два пропущенных маминых звонка. Она звонила, когда я была на сцене… Ах, эта актерская жизнь…

Когда я пришла в театр, еще и одиннадцати не было. Пробралась за кулисы и слегка удивилась, не застав там ни одного человека. И где же эта Фелиция с моей огромной ночнушкой?

Сунулась на сцену. В зрительном зале горели все люстры. Актеры, сидевшие в креслах, молча и сосредоточенно слушали режиссера, который что-то тихо говорил, стоя у самого края сцены. Было похоже на собрание. С чего бы это они так рано собрались? Понас Макс, сидевший в первом ряду, заметил меня и помахал рукой, тогда обернулся и режиссер. Что? Я опять влипла? Сейчас огребу по полной за то, что не соблюдаю театральных порядков и слишком поздно прихожу на репетицию?! Но все обернулось совсем по-другому…

На этот раз режиссер не орал и не тряс руками. Он как-то странно съежился, сам ко мне подошел и обнял — похоже, чем-то взволнованный. «Очень сочувствую!» — прошептал он. Остальные только смотрели на меня и молчали…

Наконец толстяк сказал мне, что ночью умерла поня Казимера. Бабулечка моя умерла! Умерла… Не верю…

Репетицию отменили… Не помню, как добралась до Элиной квартиры…

К черту! Я им не верю! Это неправда! Только вчера мы с ней разговаривали про любовь…

Весь день сплю, и все мне мало… На звонки не отвечаю… И записывать ничего не хочу… Только четверостишие, которое мне приснилось, — чтобы не забыть…

Получила весточку из театра. От Вильгельмаса. Пишет, что репетиции отложены на неопределенное время, потому что исполнителя главной роли — Макса — после похорон положили в больницу. Что-то нервное.

Сплю дальше…

После обеда позвонила Онуте. Попросила зайти, сказала, хочет что-то мне передать и поговорить. Я обещала прийти через час. Не была в квартире Казимеры после того, как мы сидели на балконе и ели мороженое… Ужас, как подумаю, что ее там нет… Пока своими глазами не видела, вроде бы можно и не верить…

Онуте впустила меня и крепко обняла. Несчастная толстуха никак не могла перестать плакать.

— Мы почти сорок лет были вместе, можешь себе представить? — всхлипывала она.

Вытащила большой клетчатый платок, высморкалась. На ней было прямое черное платье без всяких узоров, и, может, потому она казалась не такой толстой, даже ростом словно бы стала меньше…