Григорий Медынский - Повесть о юности

— А чего мне прятаться? Я и говорю — виноват! — продолжал свое Сухоручко.

— Виноват, виноват! Это легче всего сказать — виноват!

— Вот так на́! — попробовал перейти в наступление Сухоручко. — Если б легче, у нас бы везде самокритика вот какая была!

— Самокритика!.. А ты думаешь, у тебя самокритика? Если б заведующий учебной частью не пришел на урок, ты, думаешь, сказал бы так? А теперь что ж, теперь конечно: сдаюсь, лапки кверху, простите меня, братцы-товарищи, больше не буду. Расчет это, а не самокритика!

— Всё? — спросил председательствующий.

— Всё! — с неостывшей злостью ответил Борис и хотел было уже садиться, но тут же спохватился: — Нет, не всё! Ты вот говоришь: посмешить хотел! — снова обратился он к Сухоручко. — А почему смешить? Зачем смешить?.. Ты на ребят ссылался: ребята понимают. Ребята все понимают! И зачем смешить хотел — тоже понимают. Чтоб геройство свое показать, героем перед нами выставиться — вот зачем! А геройства тут никакого нет!

— Хулиганство тут есть, а не геройство! — подсказал Игорь, но тут же спохватился и кивнул Борису: — Ну, продолжай, продолжай!

— А тут и продолжать нечего. Все ясно! — сказал Борис, уже садясь на место. — Это мы раньше думали: вот какой он молодец — урок сорвал! А теперь… теперь мы так не думаем!

Наконец-то ребята разговорились!

Это была первая большая радость, которую пережила Полина Антоновна в этом классе. Она, эта радость, приходила всегда, когда после большой, напряженной и, казалось, бесплодной работы пробивались вдруг первые побеги и намечались какие-то успехи. Каждый раз эта радость приходила по-разному и ощущалась по-разному, но каждый раз она имела свою неповторимую прелесть.

Так и теперь, сидя на задней парте, одна, сама с собой, она пережила теплую, хорошую минуту.

Ребята, конечно, не видели этой ее радости и, может быть, даже вовсе не думали сейчас о сидящей сзади учительнице. Они смотрели на Сухоручко, на то, как виноватое выражение на своем лице он пытался скрыть улыбкой, стараясь перевести все в шутку, в смех. Но сделать это не позволял ему суровый председатель, и виноватое выражение снова проступало на лице Сухоручко.

— Так как же будем решать? — спросил председатель собрания.

— Пусть извинится перед Анной Дмитриевной! — раздался чей-то голос.

— Потребовать от Сухоручко, чтобы он извинился перед учительницей естествознания Анной Дмитриевной, — сформулировал предложение председатель. — Голосуем?

Но тут, в самый последний момент, молчавшая все время Полина Антоновна вставила неожиданное замечание:

— А разве в этом происшествии виноват один Сухоручко?

Лица учеников вопросительно повернулись в ее сторону.

— Кто такой Сухоручко? — продолжала Полина Антоновна. — Разве он не член вашего коллектива? И разве не вы хором засмеялись на его — Игорь прав — хулиганскую выходку? Нет, мальчики! Здесь дело серьезнее! Шире! И в этом виноваты вы все, весь класс!

Полина Антоновна видела, как менялись, вытягивались лица ребят, приобретая новое, уже растерянное выражение. Из обвинителя класс неожиданно превратился в обвиняемого.

— Один сделал, а все виноваты? — проворчал вдруг Феликс Крылов.

Полина Антоновна встрепенулась: Феликс начинал показывать себя с очень огорчавшей ее стороны. Но она сдержалась и коротко заметила:

— На это пусть ответят вам ваши товарищи.

Ребята как будто забыли о Сухоручко, переминавшемся с ноги на ногу у стола, и горячо заспорили: отвечают ли все за каждого и вообще как можно отвечать? Спор затянулся. Полина Антоновна настороженно следила за ним, то огорчаясь, то радуясь, то с нетерпением ожидая, что вот-вот родится нужная формула и будет сказано необходимое слово.

Выступил Витя Уваров.

Полине Антоновне всегда нравилось, как он говорит, как отвечает урок: выслушав вопрос, Уваров немного потупится, помолчит, как бы собираясь с мыслями, а потом сразу начинает отвечать по пунктам: первое, второе, третье… Так же, словно по писаному, как взрослый, Витя говорил и сейчас.

— В каком случае мы отвечаем друг за друга, в каком — нет? Если мы — случайное сборище, если мы — чужие друг другу люди, мы ни за кого не отвечаем, каждый отвечает за себя. А если мы едины, спаяны, если каждый сознает себя как часть целого, тогда мы — коллектив, и тогда мы не можем не отвечать за нашего товарища.

Это и было основой радости Полины Антоновны: ребята начинали сознавать себя как коллектив. И она видела, как сразу просветлели их лица, — оказывается, и на сложный, испугавший сначала вопрос классной руководительницы можно найти ответ! Теперь все ясно, кроме одного: что делать и как быть с Сухоручко и как вообще закончить всю эту историю?..

Этот вопрос решил Борис Костров.

— Я предлагаю вынести выговор Сухоручко, а старосте поручить извиниться перед Анной Дмитриевной от имени всего нашего класса.

— Пр-равильно, Боря! Молодец! — послышались выкрики, и уже кое-где сами собой взметнулись руки.

— Проголосуем? — предложил опять председатель, но голосовать и на этот раз не пришлось.

— А почему я должен извиняться? — заявил вдруг Феликс. — Завтра кто-нибудь еще выкинет колено, а я за всех извиняться буду?

Разговор пошел по новому руслу — о чести класса и узком самолюбии, о Феликсе Крылове и его улыбочке, о его достоинствах и недостатках, о его обязанности выполнить то, что решает коллектив.

— А как же я? — неожиданно для всех подал голос Сухоручко, до сих пор стоявший у стола.

— Ты?.. Что — ты?.. — не сразу понял его председатель.

— Можно садиться?

— Ах, ты об этом? Ну, конечно, можно садиться. Садись!

Своей обычной развязной походкой Сухоручко пошел на место.

После происшествия с усами Борис думал, что Сухоручко теперь обиделся на него всерьез и окончательно. Но тот только похлопал его по плечу и неопределенно усмехнулся:

— Ты, Боря, умный стал, как утка.

Что это значило, Борис не понял.

Приближался день, когда нужно было делать доклад. Борис готовился к нему с необыкновенным и даже удивительным для самого себя волнением. Он старался его не выказывать, но порою в душе подымалась такая сумятица, что хотелось пойти к Полине Антоновне и заявить: «Вы меня простите, Полина Антоновна, а только я не могу! Ничего не получается!»

К Полине Антоновне он не шел, ничего не заявлял, — он шел к своему новому другу, Вале Баталину, и тот объяснял ему все, что было непонятно. После этого Борис с новой энергией садился за доклад и, взлохматив голову, копался в накопившихся у него материалах. Материалов было много, и трудно было разобраться, что нужно и что не нужно, о чем говорить, о чем не говорить, где то главное, что необходимо сказать о Лобачевском и его личности.