Михаил Горбовцев - Мишкино детство

Земли Ермиловы каждый год прирастают. Он богатеет. Но поденщиков кормит борщом со старым, червивым салом. Брезгливые бабы поедят сухого хлеба и встанут. А он говорит: «Не то черви, что мы едим, а то черви, что нас будут есть».

Всем в доме Ермил правил сам. Ни бабка, ни сын, ни невестка в доме никакой силы не имели. Харчи, праздничная одежда всегда были под замком, а ключи в Ермиловом кармане.

Ермиловы внуки Федька и Васька — один годом постарше Мишки, а другой годом поменьше — с Мишкой играли редко. Дед запрещал: «Чему вы у этих босовиков научитесь? По чужим садам лазить?» Бабка тоже приказывала: «Ешьте пироги дома — босяков этих, как саранчу, все равно пирогами не накормишь».

Без пирогов же Мишка и его друг Митька играть ребят не принимали. Митька говорил: «Где пироги ели, туда и играть идите».

Дальше — хата Гришиных. Дядька Гриша, говорят, за всю жизнь не имел ситцевых штанов и даже женился в домотканных портках. Умер от чахотки. Хата Гришиных тоже кажется чахоточной и вот-вот повалится от истощения. Соломенная крыша с проломанным хребтом у трубы сплошь покрыта лишайниками. Окна перекошены. Двор не огорожен, но с улицы, неизвестно для чего, поставлены ворота из двух боковых планок и двух палок, скрещенных косым крестом.

Семья Гришиных состоит из тетки Пелагеи, трех сыновей и двух девок. Тетка Пелагея тоже больная. Говорит она, как наседка квохчет. Девок ее Евдокию и Марфу, заглаза называют «вековухами» и «забубенными дурами». Старший сын, Федор, живет в батраках; средний, Яков, — в пастухах; младший, Егорка, друг Мишки, — еще маленький, но ему уже сшили пастушью сумку.

К хате пристроен сарай. Но в сарае этом никакой живности, кроме кур, воробьев да собаки Дамки, никогда не было. Что охраняла тощая Дамка, никто не знал, и никто не слышал, как она лает. Когда ребята бросали в нее палками, она только визжала.

За Гришиными, на широкой усадьбе, — хорошо обстроенное подворье деда Моргуна. Моргунова изба хоть и крыта соломой, но обложена кирпичом. Через дорогу, по склону лога, большой тенистый сад. В саду ульи — дуплянки, покрытые плетеными соломенными колпаками. В середине сада — похожий на большой погреб амшаник. Дед все лето напролет возится с пчелами. Земли у Моргуновых немного меньше, чем у Ермила. Всем хозяйством правили два сына Моргуна — Козьма и Василий. Они нанимали поденщиц и батраков, они продавали хлеб и мед, они покупали обновки. Дед Моргун — розовый, белобородый, но голос у него гнусавый и вечно недовольный.

Последняя изба на северной окраине лога — деда Акима.

Все дворы от Макара Цыганка до Акима называются Вареновкой.

От акимовской избы постройки перекинулись на южный склон лога — на Боковку. Первая, подслеповатая, снаружи неоштукатуренная изба — мельника Анохи. Четырехкрылая ветряная мельница, что видна со шляха от столба-указателя, как раз и есть Анохина мельница. Мишка любил смотреть, как крутятся крылья мельницы; мельница тогда казалась ему живой, будто силилась сорваться с места и куда-то убежать. Но мельника Аноху, здорового, вечно запыленного мукой мужика, Мишка не любил, потому что Мишкин отец говорил про Аноху: «Вот живодер — по четыре фунта с пуда отмера берет!»

Левей Анохиной избы, прикрывшись густым вишенником, стоит дом церковного старосты Федота. Богача, равного Федоту, нет в большой округе. У него без малого сто десятин земли. Скупей Федота, должно быть, тоже нет мужика во всем белом свете. Не только батракам и пастухам — даже своим домашним Федот дает хлеб по порциям.

У Федота два сына, почти одногодки с Мишкой: старший — Ванька и младший — Федька. С ними Мишка и его товарищи в постоянной вражде. И зимой и летом они воюют. Зимой — снежками, летом — камнями. Мужиков-богачей на деревне называют живоглотами. Самым ненавистным для Мишки живоглотам был Федот.

За Федотовым двором длинной цепочкой вытянулись избы Разореновки: маленькие, горбатые, все в два окна на улицу. Возле изб нет ни сараев, ни деревьев. Разореновские мужики с пасхи и до покрова уходили на печные, каменные, малярные и плотницкие работы. Бабы землю сдавали в аренду Федоту и у него целый год работали.

До церкви, зеленая глава которой видна с Вязовского шляха, еще три версты: она в Осинном.

Мишка живет на Кобыльих выселках. Выселки примостились за гумнами Вареновки, на склоне огромного пустыря — так называемого Кобыльего бугра. На выселках пять изб. Первая изба — Митьки Капустина, друга Мишки. Отец Митьки когда-то был первый каменщик, но однажды свалился с рештовки, отбил, как говорили бабы, «нутро» и вот уже несколько лет ничего не делает, беспрерывно кашляет и курит злой табак. Всю семью кормит мать, женщина высокая и худая, со скорбным серым лицом.

Рядом с Капустиными — изба глуховатого кузнеца Никанорыча, по прозвищу Голубок. Против избы, через дорогу, — кузница. От нее во все дни, кроме праздников, несется перестук кузнечных молотков. Сын Никанорыча Ксенофонт занимался хлебопашеством. Земли у него было немного, но на этой земле получал он такие урожаи, каких не снимал и помещик Хвостов. Ксенофонт брал в библиотеке помещика Хвостова книжки и по этим книжкам вел свое хозяйство.

Ксенофонтов сын Петька тоже товарищ Мишки. Но любви к нему, как к Митьке, у Мишки нет, потому что Петька жадный: все смотрит, как бы себе побольше, ничем не поделится.

Третья изба на Кобыльих выселках — Семена Савушкина. Семен почти всем на деревне дал прозвища. Он мог целыми днями рассказывать разные сказки и прибаутки.

Семену на русско-японской войне снарядом оторвало правую ногу. «Лежу это я, — рассказывал он, — и постреливаю. Вдруг сзади меня как ахнет снаряд! Я обернулся и вижу — в воздухе будто кочерга кубыряет. Глянул на свои ноги, а одной нету. Э-э-э, думаю, так это, значит, голубочка моя нога кубыряла!..»

О том, что у него оторвало ногу, Семен домой не писал. Вернувшись из госпиталя на костыле и колодяшке, он, не здороваясь, спросил у жены Устиньи:

— Ну как, будешь принимать или возвращаться туда, откуда прибыл?

Устинья закрыла глаза руками и заплакала.

— Ну, хорошо… Только не плачь: завтра моего духу тут не будет, — сказал Семен.

Вечером он все ласкал детей — трехлетнюю Нюрку и пятилетнюю Маруську. А ночью вышел во двор и ладился повеситься. Но Устинья во-время выбежала во двор, силой втащила Семена в избу и поклялась:

— Пусть я детей своих не увижу, если я хоть одним словом когда-нибудь попрекну тебя!

И с тех пор безропотно тянула две лямки в хозяйстве: мужскую и женскую.

Рассказывая что-либо смешное, Семен сам никогда не смеялся. И по лицу и по голосу его никогда не узнаешь, правду ли он говорит или выдумку. Никто никогда не видел его мрачным. О своей одной ноге он пел даже частушку, пристукивая костылями по деревяшке: