Ференц Мора - Волшебная шубейка

Чудесная лунная ночь сменила день.

Тётя Мальвинка оставила окно открытым в сад, и лунный свет долго мешал мне заснуть. А когда я наконец уснул, мне и приснилось, будто шубейка, висевшая на спинке стула, подошла к моей постели и протянула ко мне свои рукава.

«Фея?» — сквозь сон подумал я и ни чуточки не испугался. А шубейка провела по моему лицу одним рукавом, и мне показалось, что внутри его — рука шершавая, крепкая, но ласковая и на одном из пальцев у неё большой-пребольшой напёрсток.

«Отец!» — обрадованно узнал я, а сердце моё громко, счастливо забилось.

Так я и проспал всю ночь. А утром, едва я протёр глаза, первый мой взгляд был на вешалку. Но шубейка как ни в чём не бывало висела на своём месте, на спинке стула, свесив вниз пустые рукава.

Только цветы на её подоле смеялись, сияли такой свежестью, словно их только что заново вышили чьи-то добрые руки. И я понял, что они всегда будут радостно улыбаться мне, пока я буду вести себя так, чтобы у шубейки не было причин становиться тесной.

Хоть и быстро привык я к своему новому дому, была в нём одна вещица, с которой я и на четвёртый год жизни у феи никак не мог подружиться. А ведь к этому времени я сделался совсем большим мальчиком и уже хорошо знал, что и феи не порхают вокруг тебя, словно воробьи, и сокровища не валяются на дороге, словно камни-булыжники.

И всё-таки железного напёрстка тётушки Мальвины я побаивался. Всякий раз, когда он открывал передо мною свою чёрную пасть, мне казалось, что он хочет сказать:

«А-мм, мальчишка! Сейчас я тебя съем! Это говорю тебе я, старый-престарый напёрсток!»

И вполне вероятно, что такие коварные помыслы у древнего старца могли быть. Недаром же он иногда катился за мной следом по полу, когда я проходил мимо рабочего стола тётушки Мальвинки.

— Подай его мне, ученичок! — кричала мне тётушка. — У тебя спинка молодая, легче моей сгибается.

Сгибался я легко, распрямлялся тяжело, будто не напёрсток, а гирю чугунную с пола подымал.

— Разве это напёрсток? — жаловалась мне и тётя Мальвинка, гулко стуча железным ногтем о стол. — Булыжник! Не по моим стареньким косточкам.

Она протягивала ко мне свою тоненькую, как у птички, руку и со вздохом говорила:

— Я из-за него иногда уж и иголку в руке с трудом держу.

Гр-р-р! — сердито рыча, катился на край стола напёрсток и, словно устыдившись своего уродства, снова спрыгивал на пол.

— Ну погоди, старикашка! — пиная его кончиком домашней туфли, грозилась швея. — Не долго тебе осталось меня тиранить!

И улыбка пробегала по её лицу, словно луч осеннего солнца по пустынному жнивью. Взяв с комода под зеркалом глиняного медвежонка, она встряхивала его и весело приговаривала:

— Слышишь, Гергёшка, как звенят в нём серебряные грошики? Вот погоди, наглотается медвежонок грошиков по горло, тогда твоя тётя Мальвинка пойдёт и купит себе другой, серебряный напёрсток! Блестящий, лёгкий, красивенький! Скоро, скоро уже!

Но медвежонок-копилка на комоде только ухмылялся да весело позванивал денежками, вздрагивая от каждого шага по половицам, как бы желая возразить:

— Не скорро, не скорро, хозяюшка, наемся я гррроши-ками по гор-р-р-ло!

— Верно, не скоро, — вздыхала тётушка Мальвинка и, разыскав на полу старый железный напёрсток, вновь надевала его на палец, будто рыцарь свой шлем перед боем. И шила, подрубала бесчисленное множество кофточек и юбочек.

Старели постепенно и напёрсток и его хозяйка. И старая канарейка начала уже забывать свои песни, и кукушка в настенных часах не куковала в положенное время. И даже чёрному коту не хотелось больше позёвывать. Как вдруг однажды медвежонок на комоде, всё так же глупо ухмыляясь, пробрюзжал, тяжело пыхтя:

— Не могу я больше! Сыт по горррло вашими серебряными грошиками!

— Ну что ж, старикашка, — сказала волшебница, поняв медвежью речь, — сослужи ты мне в последний раз службу.

С этими словами она надела железный напёрсток на палец и стукнула им медвежонка по голове.

— Уррр! — зарычал глиняный медвежонок, рассыпался на мелкие черепки и выпустил из своего чрева все серебряные монетки на стол; многие из них уже успели позеленеть от времени, но тётя Мальвинка смахнула их все вместе в свой передник.

— Ничего, что вы чёрненькие! Зато напёрсток мне за вас дадут беленький, блестящий, серебряный!

И действительно, дали! Самый блестящий из всех, какие только были в ювелирном магазине господина Вамугодно. Ясный как месяц, лёгкий как пушинка.

Тётя Мальвинка в первый же день, отправляясь к своим заказчикам в богатые дома, взяла напёрсток с собой: глядите, мол, любуйтесь, что у меня есть!

В этот вечер я прямо устал, ожидая, пока тётушка Мальвина вернётся домой. Не выдержал, достал из буфета остатки обеда и разделил их с Приятелем. Потом Приятель забрался на свою лежанку, я — на свою. И уже почти задремал я, как вдруг слышу, тётушка в сенях ногами пристукивает: снег с башмаков стряхивает. Тихонько, чтобы меня не разбудить, вошла в горницу, лампу тоже зажигать не стала. Но в комнате всё равно не было не только темно, а даже светло от запорошённых снегом крыш. Смотрю я: волшебница моя сняла своё пальтишко, к окну садится, стелет на колени белое полотно, нитку и иголку начала вдевать.

Руку вверх подняла да и залюбовалась своим напёрстком. Повертела напёрсток и так и эдак, поглядела на него и вдруг запела старинную песню, что, наверное, когда-то давным-давно пели ещё над её колыбелькою ныне уже навеки безмолвные уста. Может, кроме тётушки, теперь никто на свете больше и не знает этой песни:

Незатейливая песенка становилась громче, а с нею вместе делалась всё просторней наша горенка. Заснув, я лежал уже в густом лесу, среди качающихся на ветру берёз, а в небе вместо месяца плыл блестящий серебряный напёрсток.

Но настоящий Праздник напёрстка начался только утром. Полюбоваться драгоценным сокровищем довелось по очереди сперва мне, потом канарейке и чёрному коту Приятелю, после них — водоноске и хромому почтальону. Всем нам было рассказано, что этот напёрсток сам умеет шить и что с ним руке так легко, словно это больше не рука, а крыло у птицы, и потому это такой напёрсток, какого ещё не бывало ни у кого на свете: без него Мальвинке вообще не сделать бы больше ни одного стежка.