Ференц Мора - Волшебная шубейка

Так продолжалось до полудня, когда к нам вдруг заявился дядя Мисси и принёс подарок для тётушки Мальвинки: небольшую головку сыра. Пока сторож доставал сыр из своей дорожной сумы, волшебница старалась обратить, внимание старика на серебряный напёрсток на её пальце.

— Да взгляни же ты на меня поскорее! — словно говорил, сверкая, напёрсток.

Но глаз дядюшки Месси не привык замечать такие пустяки. К тому же мой старый друг вообще не был на сей раз разговорчив. Вручил подарок — и до свидания! Дойдя до порога, он свистнул своей собачке да тут же и покачал головой:

— Прошу прощения! По привычке вырвалось. Дружка своего я прежде к себе подзывал. Да теперь уж нечего ему свистеть понапрасну.

И действительно, верный пёсик на этот раз не прибежал на призывный свист.

— Что случилось? — удивлённо вскрикнул я. — Где же ваша собачка Подайка?

— Не подаст она мне больше уж ничего, — махнул рукой дядя Месси. — Наверное, уже её саму давно подали на стол лиходею-живодёру.

— На стол кому?

— Живодёру! Ну, тому лиходею, который бродячих собак ловит! Кому же ещё!

«Наконец-то, — мелькнуло у меня в голове, — я узнаю, что это за чудище Лиходей!»

Принялся я расспрашивать, а старый сторож сердито мне в ответ:

— Пришли мы с другом Подайкой в город, нам навстречу какой-то лоботряс. Рот до ушей, хоть завязки пришей, рожа рябая, словно на ней чёрт горох молотил. «Эй, говорит, чья это псина?» — «Это не псина, — отвечал я ему, — а чистопородная пули, венгерская пастушья собака». — «А мне, говорит, без разницы: что пёс, что собака». — «Нет, — возражаю я ему, — пастушья собака подороже будет иного бездельника». — «Ах, — говорит лоботряс, — раз твоя пастушья псина такая дорогая, наверное, она уже и налог за тебя заплатила?» — «Зачем же ей, спрашиваю, платить, если она не обязана?» — «Нет, говорит, обязана. В городе таков закон». И без разговоров хвать мою Подайку за шиворот да в свою зелёную повозку. А мне он уже с козел крикнул, что, ежели я пожелаю, могу выкупить свою Подайку не позднее завтрашнего дня.

Тут дядя Дюри не удержался: покатились у него слёзы по суровому лицу.

У тётушки Мальвины глаза за стеклянными оконцами очков тоже заморгали чаще обычного. А дядя Месси опустился на порог и, смахнув со щеки непрошеных гостей рукавом, промолвил:

— Друг-дружище, с кем же я теперь буду разговоры говорить в своём-то стариковском одиночестве?

Он тяжело поднялся, верно устыдившись минутной слабости, судя по тому, как он дерзко сдвинул на затылок свою шляпу и, подняв вверх свою палку, кому-то погрозил:

— Эй, город! Хоть ты важен и горд, но придётся тебе теперь долго ждать, пока я ещё раз постучусь в твои ворота!

Мы долго смотрели ему вслед, а затем добрая фея спросила меня:

— Гергёшка, как ты думаешь, сколько может стоить… как её… Подайка, так, кажется, зовут это волосатое чудовище?

Тётя Мальвинка, нежно любя своего кота, столь же страстно ненавидела всех собак на свете. Говорила, что вид у них совсем не господский. Особенно у венгерских овчарок пули.

Зато я очень любил Подайку. А сколько мы с ней, бывало, вместе охотились на сусликов! Да и когда мне привалило счастье учиться в школе, я всё равно остался верен своему старому другу Подайке. Поэтому я вполне убеждённый отвечал тётушке, что Подайка стоит и сотни форинтов. Знай я, что на свете существует и тысяча форинтов, я бы, конечно, назвал тысячу.

А тётушка Мальвина после моего ответа от изумления дара речи лишилась.

— Сто-о-о форинтов?! — испуганно всплеснула она руками. — Нет, Гергёшка, надо всё же, чтобы ты об этом у какого-нибудь знающего человека спросил.

Знающим человеком был сапожник Цёткень, и ответил он мне так:

— Да я бы не дал и ломаного гроша за всё собачье отродье на свете, потому как собак мой Габри боялся. Но полагаю, что за три форинта серебром, наверное, можно выкупить эту Подайку.

Я доложил тётушке Мальвине авторитетное мнение сапожника Цёткиня, а она, не сказав ни слова, положила на колени шитьё и долго-долго разглядывала свой серебряный напёрсток.

— Знаешь, Гёшка-Гергёшка! — воскликнула вдруг она. — А ведь этот плут Вамугодно надул меня с напёрстком. И мал он, и тяжеловат, да и, наверное, не настоящего серебра.

— Что вы, тётушка, не может быть! Ведь вы за него настоящее серебро отдали, — покачав головой, возразил я.

Немного погодя тётя Мальвинка снова принялась разглядывать свой напёрсток.

— Вот погляди, день один прошёл, а он уже и не блестит, как вчера. Краешек чернеть начал. Ну уж нет, не дам я себя вокруг пальца обвести! Не будет ли вам угодно, господин напёрсточек, подобру-поздорову отправиться назад к господину Вамугодно? Да я ему глаза выцарапаю, ежели он мне мои денежки назад не вернёт!

Тут тётушка Мальвина надела накидку и пустилась в путь. Уже с порога крикнула она мне:

— А ты, Гёшка-Гергёшка, дай знать тому доброму человеку, пусть он к нам вечерком заглянет. Вдруг до тех пор отыщется это его волосатое страшилище.

Можно себе представить, как проворно бежал я в поле, к сторожу. Но волшебница ещё легче меня на ногу оказалась. Пока я с дядей Месси вернулся, Подайка уже с ленточкой на шее у нас дома сидела. А на ленточке у неё медаль бронзовая болталась, которая всему миру доводила до сведения, что теперь эта собачка может даже укусить сборщика налогов.

— Гав-гав-гав-тяв-тяв-гррр! — приветствовала Подайка своего хозяина, завидев его. Старый полевой сторож нежно потрепал собачонку по загривку.

А вслух только сказал:

— Эх да ух! Издери тебя кошка в прах и в пух!

Уж и не знаю, по его совету или по собственному почину, но кот Приятель, опустив одну лапу вниз с печи, где он сидел, решил, что самое время заняться собачонкой и действительно изодрать её в прах и пух. Но Подайка тотчас же оскалила зубы и, наверное, показала бы задире коту, на что она способна, если бы хозяин не погладил её слегка палкой по спине. После чего мохнатый спутник сторожа мигом убрался за порог. А дядя Месси тоже запахнул свою сермягу и распрощался с тётей Мальвинкой:

— За это тоже… того этого… спасибо!

Мне было чуточку неловко за своего старого приятеля: не очень-то воспитанным он себя показал. Я уже представил себе, как тётя Мальвинка криво усмехается в ответ, но вместо этого она приветливо кивнула головой, села к своему рабочему столу и, отыскав в корзиночке старый, уже закинутый в хлам напёрсток, надела его на палец, начала шить. После первых же стежков она воскликнула, вся засияв:

— Гергёшка, а ведь этот мой старина напёрсток, оказывается, такой лёгкий, такой лёгкий! Как пушок! И работать им одно удовольствие! Видно, очень привык к нему мой палец, лежит в нём ну прямо как птенчик в гнёздышке!