Хольгер Пукк - Виллу-филателист

Злился я ужасно. И лучше было не думать о лагере. Потому что несправедливость пошла оттуда. Только разве всегда можешь делать то, что лучше! Во мне словно жил какой-то автоматический экран, и он продолжал работать. Совершенно по своим законам, не думая обо мне. И без конца показывал мне горн, и Тыну, и флаговую площадку. Потом я увидел еще, как Лилли поднимает на мачту пестрый флаг. Желтые и черные полосы в ряд и впрямь вызывают тревогу. Да, хитрец был тот, кто выдумал этот тревожный флаг.

Горн умолк. Флаг полощется на ветру. Теперь растревожились домики. Поднялась такая возня и беготня, будто вспыхнул пожар. Кто кричит, кто ругается. Девчонки визжат, словно им в постель сунули по лягушке.

Двери хлопают. Стекла на балконах начинают звенеть. Старые деревянные ступеньки грохочут и скрипят. Двери веранды распахиваются настежь и наружу выдавливается клубок человеческих голов, рук, ног. Ребята, конечно, одним махом перелетают через перила. Девчонки стремглав — топ-топ-топ — катятся по ступенькам. Кое-кто приглаживает на бегу волосы. Будто во время этой тревоги вообще имеет значение, какая у тебя прическа. Но девчонки остаются девчонками. Им хоть бомбу клади под кровать, они все равно перед вечным покоем станут причесываться. Или завяжут бантики.

Флаговая площадка вдруг становится как базар. Председатели отрядов созывают своих. Те носятся туда-сюда. Звеньевые проверяют, кто отсутствует. Некоторые бегут назад к домикам. Звать и подгонять. Другие кричат, чтобы не бежали: чего доброго, сами искальщики пропадут… Какая суматоха! Возбуждение, толкотня-беготня… А что дальше будет?..

Я снова долбил вовсю пятками по уступу. Будто взбрыкивающая лошадь. От берега отвалился кусок красного песчаника. И покатился кувырком по выступам. Вспыхнул красной пылью и пропал из глаз.

Ох и буза там! Вот было бы дел… А я должен сидеть здесь! Это я-то! Пять писем в кармане и пять тонн злости под ним за пазухой! Я, человек, который и в бутылке не постоит спокойно, как сказал сам Длинный Тыну. Но почему я? Кому вообще пришла в голову такая чушь? Или у нас в лагере сопляков мало? Какому-нибудь желторотику было бы в самый раз корячиться на этих сосновых корнях. Азимут шестьдесят и пять голубых конвертов за пазухой.

Чертов Тыну, каланча несчастная! Это он мне испортил всю песню, а то кто же. И подумать только, на всю смену одна-единственная «Зарница». Единственное стоящее дело. А я сиди тут под этой двуверхой сосной.

Глянул на часы. Скоро там на площадке начнется! У каждого отряда тайный пакет с первым заданием. Вокруг сигнальной мачты сгрудились в пять гроздей мальчишки и девчонки. Сговариваются, объясняются, покрикивают. Кого-то выталкивают, другой занимает его место.

— Не напирайте!

— Дурачье!

— Да замолчите вы наконец!

Такие восклицания значат, что в центре сгрудившейся массы идет горячий спор. Умников здесь вдоволь. Знает — не знает, но каждый считает себя призванным учить других.

— Чушь не пори!

— Ого, да кто ж так делает!

— Не суетитесь!

— Умник нашелся!

Одна гроздь вдруг рассыпается. Будто в центре ее что-то взорвалось. Из грозди образуется несколько неровных рядков. Отряд бежит со свежими силами через площадку, перемахивает перекладину, скачет — гоп-гоп-гоп — через припасенные для костра чурбаки, и исчезает в лесу.

Увидев это, оставшиеся гроздья начинают еще больше гудеть. Об этом говорят возгласы и перебранки, ставшие вдруг намного резче, может, даже злее.

Затем взрывается вторая гроздь. И сразу же превращается в извивающийся ряд или движущийся клубок.

За ней третья.

Ветер треплет на мачте черно-желтые полосы. Воздух будто наполнился жужжанием взбудораженного осиного роя. Жужжанием беспокойным. Заставляющим насторожиться. Тревожным. Да это и есть тревога! Тревога!

Теперь они уже трутся в лесу. Ищут указатели, находят конверты, намечают азимут. Волнуются, шумят, несутся сломя голову. Вот это настоящее дело! Из-за одного его стоит не задумываясь ехать в лагерь.

А я сижу здесь. Ноги повисли, настроение аховое. Как у больного. Даже злости не осталось. Только страшно грызет жалость. Ужасно обидно, что вынужден мучиться в совершенно противопоказанном мне положении. Я, Андрус Лийвак, должен сидеть один и без действия.

А еще говорят, что учителя, пионервожатые и другие воспитатели обязаны учитывать характер ребенка! Да ни капельки тут не учитывают. Если уж Андруса Лийвака сажают на берег болтать ногами, то старший пионервожатый, этот Длинный Тыну, может нести свой педагогический диплом обратно в институт. Ничего он не умеет учитывать! Он меня вовсе и не знает. А я ведь пробыл уже две недели в лагере на его глазах. Это же несправедливость. До самых верхушек сосен кричащая несправедливость. Ну я ему еще покажу! Такую штуку придумаю, что держись! Он заставляет меня быть судьей! Торчать среди сосновых коряг. С пятью конвертами для пяти отрядов в кармане. Что бы ему назначить? Ну, скажем, Хельви, например?

Ха-ха-ха! Даже сейчас еще смех берет, как она там в тине барахталась. Чистого места, наверное, и под языком не осталось. А пахло как! Фу!

Да. Вот это фокус удалось проделать с Хельви. Ну и напугалась она! Ха-ха-ха! Придет же такое в голову… Хельви шла по берегу, по гребню дюн… Вдруг я выскочил из-за деревьев и закричал диким голосом: «Прыгай! Прыгай вниз!» Будто динозавр какой нападал. Хельви и прыгнула. С берега бух прямо в прибрежную тину и жижу.

А чего она идет мимо так, будто меня и нет! Будто вместо меня один воздух. Тут она увидела, что есть и еще кто-то! Теперь будет знать!

Вдруг мне почудилось, что внизу, в прибрежной траве, что-то шевельнулось. Хельви тут же вылетела из головы. Я стал пристально разглядывать кусты и темно-зеленую траву. Тут и там желтыми латками кудрявились какие-то цветы. Быстрая речка сверкала на солнце и казалась мне очень веселой.

Я напряг глаза, но никакого движения больше не заметил. Жалко.

Речка радостно переливалась, и я не мог оторвать от нее взгляда. И мне вдруг представилось, будто вода смеялась, когда кружила между камней. Ясно воспринимал я еле слышное, спокойное журчание. Оно отдавалось в моих ушах словно тихий смех. Смех воды.

Веселый голос речки был для меня открытием. Я внимательно прислушивался, будто можно было разобрать, о чем она рассказывает, над чем, звеня и журча, смеется.

Да, я слушал с большим напряжением. Было даже смешно это мое внимательное прислушивание. Я и раньше ведь слышал всплески воды. Когда плавал, на лодке катался, стоял с мальчишками на мосту. И все равно этот звук был для меня теперь новостью. Почему? Может, потому, что звучал в одиночестве, был единственным. Ничто ему не мешало. Не было мальчишечьего гомона, скрипа уключин, всплеска весел. Ни одного другого голоса вокруг, кроме этого… тихого веселого.