Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда

— Боюсь, что здесь не прав ты, Альфред. Хвосты на крыльях этой павлиноглазки скорее какие-нибудь чувствительные органы, как усики у всех сатурний. В общем, я потрясен этой красавицей, и мне надо увидеть ее и добыть самому.

— В моей коллекции дублей есть пара комет, — сказал Рассел, — и раз уж ты их так обожаешь, я дарю их тебе, пока мы доберемся до Мадагаскара.

— Благодарю тебя, друг мой, за щедрость. В следующий раз я таким способом выклянчу у тебя еще что-нибудь!

— Согласен. Какие могут быть счеты меж друзьями. Но не кажется ли тебе, Генри, что твоя любимая комета имеет подобных и не менее красивых, пусть не таких длиннохвостых, родственниц в Южной Америке?

— Ты имеешь в виду павлиноглазок армиду и Семирамиду? Не так ли? Близко к истине. Я хотел сказать: «Да!» Семирамида особенно похожа на комету своими «хвостами». И ярче по окраске. Это прекраснейшая сатурния Южной Америки. Но… Как Ма-да-гас-кар! мог с Америкой соединяться? Скорее, это уж закон конвергенции. В сходных условиях развиваются сходные пусть по виду формы, как акула и дельфин. Но ведь и в Азии, в Индии, например, и в самой Африке водятся хвостатые павлиноглазки. Например, азиатская селена. Пусть ее хвосты менее длинны.

— Селена… Селена… — пробормотал, задумываясь, Рассел. — А все-таки, друг мой, комета ближе всего к американской Семирамиде!

— Но как? Ка-ак! Они могли быть родственны?

— Через Антарктиду, — буркнул он, не смущаясь. — Я уверен, Генри, когда-то Азия, Африка, обе Америки и Антарктида были одним огромным континентальным щитом. Праматериком. Тогда еще не было ни млекопитающих, ни птиц, ни, может быть, даже пресмыкающихся. А насекомые были и благоденствовали. И… И павлиноглазки, их родственные общие предки, уже существовали !

— Я готов тебе поверить, что континенты движутся. Я сам так думаю. Но объяснение родства столь далеких бабочек, согласись, выглядит фантастично.

— Ничего особенного. Африка и Южная Америка были вместе гораздо дольше. И вместе, кстати, с Мадагаскаром! Он отделился первым, за ним разделились Африка и Южная Америка! — торжественно провозгласил Рассел. — Только этим и можно обосновать отсутствие на нем крупных четвероногих, как и в Южной Америке. Они рано обособились, Генри. Пусть мои суждения тебя удивили.

— Сознайся, друг, фантазии многовато!

— Но без нее, Генри, не было сделано ни одного великого открытия. Согласен?

— Пусть будет по-твоему. Однако, что мы еще привезем с Мадагаскара? Я бы собрал там, во-первых, коллекцию хамелеонов. Мадагаскар — их царство. Затем, как я знаю, на Мадагаскаре растет порядочно замечательных крупных орхидей. И это уже по твоей части, Альфред.

— Конечно. Еще Чарльз предсказал, что коли на Мадагаскаре есть одна орхидея со столь глубоким венчиком цветка, то ее способен опылять какой-то бражник или другая бабочка с невероятно длинным хоботком. Не менее 12-ти дюймов (30 см)! Орхидеи на Мадагаскаре огромные. Кроме того, там есть светящиеся мхи! И есть с десяток эндемичных видов парусников! Словом, едем на Мадагаскар.

— Хорошо, а дальше? Куда мы двинем оттуда?

— Дальше, друг мой, отправимся в Индию, а оттуда на твой «Малайский архипелаг в царство орангутана и райской птицы». Согласен?

Рассел вздохнул.

— Я так долго там был, Генри, что мне уже будет тяжело возвращаться туда. Я сделал бы это лишь для тебя, чтоб быть твоим проводником. Острова Зунда, конечно, райские острова. Но вряд ли уже хватит сил у нас обоих забираться в такие дебри. Суматра… Борнео… Целебес… Новая Гвинея… В общем, друг мой, выздоравливай поскорей. Корабль мы успеем снарядить. А пока выздоравливай, чтоб мы опять отправились с тобой в какое-нибудь странствие. Ну, хоть ко мне, хоть в Девоншир, и опять пойдем искать окаменелости и ловить желтушек и крапивниц. Ах ты, мечтатель!

Зимними вечерами (фу, какой штамп, но если так было на самом деле?!) я рассматривал довольно часто свою первую научно, по Плавильщикову, собранную коллекцию булавоусых чешуекрылых . Все бабочки размещались в энтомологических коробках, строгими рядами, на энтомологических булавках, под каждой идеально расправленной белянкой или нимфалидой, сатиром или голубянкой — четкая стандартная, опять же по Плавильщикову, этикетка. Ну, скажем так: «Желтушка шафрановая (Colias croccus Fur.) ♂ (обозначение самца). Окрестности г. Каменск-Уральский. VII. Лесостепь». И все это, понимаете, четким мелким почерком. Почерк же у меня ужасный, пришлось отрабатывать, Тушью. На ватмане. Красота. Любовался коллекцией как произведением искусства. В моей голове теперь была четкая схема систематики дневных бабочек. И вот они, пусть не редкости, пускай не уникумы, на чей-то равнодушный взгляд и вовсе ерунда, детская забава, но для меня они были составной частью моего точного познания мира, его прекрасными эстетическими формами. И я уже любовался этими Ванессами Уртикае, Ванессами Л-альбум, Ванессами Полихло-рас (крапивницами обыкновенной, А-альбум и многоцветницей). Под стеклом и в строгом порядке они были, пожалуй, красивее, чем в природе. «Ну, подумаешь, разница, в каких-то два-три пятнышка! Эка невидаль!» — воскликнет некто. Говорите такое кому хотите, только не коллекционеру. Коллекционер есть человек увлеченный, а значит, преданный своему делу (хобби?!) всецело и для того, чтобы создать полную коллекцию (чего) кого бы то ни было, добыть все виды-разновидности, установить их с точностью, не щадит ни времени, ни сил. Именно такая страсть к полноте собрания, точности, подлинности, отменному качеству отличает «чудака»-коллекционера от простых смертных. И я становился как будто таким коллекционером . Я вдруг почувствовал словно бы самый вкус собирательства и его, в то же самое время, затягивающую гарпагонскую трясину. На занудных лекциях по методике преподавания, по школьной гигиене (был и такой предмет, а читал его вычищенный до стерильности, с безукоризненной фарфоровой челюстью старик-доцент Серебро!) я погружался в том профессора Плавильщикова, чтобы, возможно, в сотый раз и как можно точнее, запомнить, чем рыжая шашечница авриния отличается от сходно окрашенной шашечницы матурны, а перламутровка еуфросина (Ефросинья, если по-нашему-то!) от перламутровок ниобеи. Вместо познания грандиозности гениального учения педагога Песталоцци (да на черта он мне сдался!) я теперь грезил добычей редких бабочек, именно редких , с которыми мне так не повезло в первое и второе собирательское лето. Сидя на лекциях, я уже прикидывал, где буду искать махаонов и аполлонов, вспоминал свои излюбленные охотничьи места, лесные дороги, тропинки, речки, поляны, широкие приозерные луговины и поймы — редких бабочек можно было встретить там. Надо было только искать. Махаона я рассчитывал раздобыть скорее прочих. А вот подалирий? Или аполлон? Или аполлон мнемозина? Такого я что-то не замечал никогда, как не встречался и с тополевым ленточником или ивовой переливницей. Уж таких-то красавиц бабочек я бы непременно заметил, не будучи тогда еще и завзятым энтомологом.