Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда

В сотый раз читал у Плавильщикова: «П. кр. (значит, «передние крылья») с большими черными пятнами. З. кр. (значит, «задние крылья») с большими красными пятнами в черном ободке. 70–90 мм. Сосновые леса и перелески на песке (?). V–VII (значит май — июль). Аполлон».

Вот и все данные. В сосновых лесах аполлонов я никогда не видел. «Перелески на песке?» Почему «на песке»? На Урале нет никаких песков, кроме как у озер. Сосняки же, повторю, были, особенно вдоль Московского и Сибирского трактов.

Про другого аполлона — черного, или мнемозину, сведения были еще более противоречивы: «Кр. белые (почему тогда он черный ?) с немногими черными и серыми пятнами, красных пятен нет. 52–60 мм. V–VI».

Вот и все. Но, несмотря на сверхкраткость описанного, я просто грезил этими бабочками. Определения знал-помнил наизусть и только ждал тепла, чтоб начать поиск. Забегая вперед, скажу, что новая весна ничем не одарила меня. Никаких редкостей, никаких аполлонов ни в мае, ни в июне не попадалось. И радовали меня только жуки (их я собирал попутно), когда, оснащенный всеми атрибутами энтомолога, я бродил в окрестностях города и в упомянутых сосняках. Никаких аполлонов. Никаких махаонов. Все попадавшееся было известно. Из белых бабочек летали только многочисленные горошковые беляночки, слабые, хлипенького вида мотыльки, да мелкие самки бабочек-аврор.

Разочаровавшись в поисках, я, однако, не прекращал брать с собой сачок и взял его даже тогда, когда по льготной студенческой путевке поехал отдыхать на турбазу — случай, вероятно, уникальный для прибывшего «туриста». На турбазе шла обычная (для нее и необычная для меня), вольная, отчасти и пьяная жизнь. Мы жили в палатках на два — четыре человека, занимались кто чем, вырвавшиеся из семейных уз крутили краткосрочную стремительную любовь, играли в волейбол, в домино, ходили в походы «с привалами». Я же, вечный отщепенец, никогда не вписывавшийся ни в какой коллектив — слово сие мне всегда противно, — все свободное от еды время (подумайте сами: завтрак, обед, полдник, ужин!) посвящал обследованию новых мест, чтобы убедиться почти с горечью: места новые, а бабочки старые, все те же, исключая разве один новый невзрачный вид рыжей шашечницы и одну мелкую бабочку — голубянку. Несмотря на название, она была ярко-светло-красной (самец) и буровато-невзрачной (самка). Яопределил бабочку как червонец щавелевый. Мелких этих мотыльков в окрестностях турбазы было множество, но еще больше оказалось опасных весенних клещей (дело было в конце июня), от которых вполне возможно заразиться энцефалитом. Забота о здоровье (отнюдь не страх — его тогда по молодости ЕЩЕ не было, как теперь нет по уже противоположной причине) выгоняла меня из лесу на более безопасные от клещей луговины вдоль речек. Тут же я и загорал после осмотра брюк и рубашки и удаления клещей — они все-таки туда забирались. Вот так однажды, загорая в одиночестве на берегу и щурясь на солнечную рябь мелкой речонки, я обратил внимание на крупных белых капустниц, пролетавших вдоль речной луговины взад и вперед. «Везде эти капустницы. Сколько их много», — думал я, следя за их полетом. Полет белых бабочек несколько отличался от обычного своей как бы неуклюжестью. «А почему тут капустницы?» — последовал вопрос самому себе. Ведь белянки эти привязаны словно к огородам и полям, но отнюдь не к лугу и лесу. Заинтересованный этим, я встал, взял сачок и, не прицеливаясь даже, небрежно махнул им по ближайшей небыстро летящей бабочке. Открыл сетку. Но… Что это?! В сачке вовсе не белянка, а бабочка, даже некрупная, с черными и серыми пятнами на общем беловатом фоне. «Да это же мнемозина! Черный аполлон!» — вслух вскрикнул я. И — вот она, первая редкость, попавшая в мою коллекцию тем памятным летом. Я поймал на лугу еще несколько этих аполлонов и прекратил ловлю. Их было тут много. Больше, чем капустниц! Странно? Да, странно. С тех пор нигде и никогда я этих бабочек не встречал, а добравшись лет пять назад специально на это же место — не увидел ни одной. Черный аполлон исчез. Впоследствии я узнал, что странные и редкие эти бабочки и распространены удивительно разрозненно и редко. Как бы «пятнами», и «пятна» эти не стабильны. Их, бабочек, можно встретить в относительном изобилии на какой-нибудь горе, участке луга, берега реки. Они не удаляются дальше, чем на километр-другой и в иных местах не попадаются даже десятилетиями.

Аполлон черный совсем не пленил меня красотой. Капустница, пожалуй, ничем не уступает ему величиной и изяществом. Теперь, кстати, эта прежде обычная белянка стала также редкостью и словно бы вытеснена своими более мелкими и неприхотливыми собратьями. Но я гордился, что в моей коллекции все-таки появился первый представитель семейства парусников (подсемейство парнассневые!). Парнассиус Мнемозина!

Судьба в то лето, очевидно, решила одаривать меня, или мой поиск редких бабочек сделался более настойчивым, изощренным? Почти в те же дни, лишь вернувшись с турбазы домой, я отправился благодатным теплым утром на свою любимую лесную гору в тридцати километрах от города. Гору я любил и знал с детства. Любил за просторный сосновый бор, одевавший ее, за склон, свободный от леса, но обильно заросший словно бы вечно цветущими травами, за отменных зябликов, — знатоки птичьего пения поймут меня, — что водились в опушке этого бора, за жуков, изобильно попадавших тут на пнях, на цветах и просто так бегущих меж травяных стеблей. Жуки-усачи, странгалии, лептуры, бронзовки, жужелицы, листоеды, навозники и хрущи, — все жили-были-встречались-попадались тут, и без жуков я не мыслил бы живой прелести этой моей горы. Она всегда словно кипела жизнью, цвела ею, пахла пресным и жидким медом, пыльцой, пергой, нектаром, амброзией — дыханием молодого и как бы вечного лета, вечного счастья.

Я бывал на горе всякий год, и каждый раз она одаривала меня чем-то, от высыпков ранних маслят с хвоинками на суховато-липких шляпках до первых крепких груздков, горстей черники, чем еще… Просто видом и чутью своего лесного и словно всегда радостного рая. Я любил эту гору. И, когда добрался до нее снова, тотчас обнаружил с десяток огромных желтых махаонов, летавших вдоль опушки леса и садившихся на уже отцветающий дрок и ракитник. Поверьте, я совсем не жадничал, когда на выбор поймал трех бабочек: два ярко-соломенно-желтых самца и огромную светло-палевую самку. Бабочки летали тут, как тропические орнитоптеры, и я долго любовался ими.

У меня никогда не было специфической коллекционерской жадности — «нахватать побольше и потом меняться». Никаких обменов я до странности не люблю и всегда ставлю рядом два слова: обмен и обман . Мне думается, они родственны и при каждом обмене какая-то сторона, коль не обе, обманывают друг друга. Пусть я ошибаюсь, но по жизненному опыту знаю, когда менялся, всегда попадал впросак. Но как бы там ни было, второй парусник, вторая редкость украсила мою коллекцию. Я мог уже гордиться. Вернулся почти триумфатором. С гордостью продемонстрировал добычу моей молодой жене, по-моему, не слишком разделявшей странноватое увлечение мужа, главным образом из-за этической и нравственной стороны. «Тебе не жало их убивать? Пусть бы летали…» — «Да ведь они все равно через месяц — два пропадут!» — «Ну, тем более, жаль. Жизнь у них такая короткая». Почему-то тогда я еще не вдумывался в простую мудрость ее слов. Она все на свете жалела, все на свете живое любила любовью простой деревенской девушки, близко стоящей к самой сути природы. Не скажу, чтобы мне было приятно убивать пойманных бабочек, сдавливая пальцами через сачок, как рекомендовал профессор Плавильщиков. Утешался приведенным выше рассуждением: я не хищник, ловлю немного, бабочки у меня сохранятся надолго и тому подобное. Но совесть — моральный, нравственный ли закон внутри нас — все-таки тревожила и даже всегда тревожила. По молодости отмахивался. Бог с ними, с этими законами, когда так хочется собрать полную и, главное, научную коллекцию бабочек Урала. Утешало и то, что я никогда не свирепствовал, пойманную ненужную бабочку тотчас же отпускал: «Лети! Я даже радуюсь вместе с тобой. Лети. Пусть ты хоть вредная капустница, хоть репница. Лети!»