Анастасия Перфильева - Далеко ли до Сайгатки?

Сергей Никанорович, осунувшийся и постаревший за одну ночь так, что седая бородка выделялась ещё резче, надел халат и прошёл в палату.

Вадимка, розовый и влажный, спал приоткрыв рот и дыша спокойно, почти бесшумно. Сергей Никанорович передал сестре привезённое лекарство, поговорил с врачом. К вечеру, успокоенный, но чувствуя странную тупую боль в груди, он, несмотря на уговоры Веры Аркадьевны, вернулся с Мамаем в интернат, к ребятам.

В течение семи дней он каждый вечер приходил пешком или приезжал с оказией в Сайгатку — Вадимка поправлялся, но всё ещё тревожил.

По утрам Варя, Спиридон и Андрей приносили в Тайжинку отчёт, как Вадим спал и что ел.

На восьмой день Сергей Никанорович не пришёл в больницу совсем.

Это было в воскресенье. Накануне, точно натешившись оттепелью, опять ударила зима. После первого мороза всю ночь сыпал снег — деревья, заборы, крыши обросли белым пухом, теперь, как видно, до весны.

В понедельник Варя, у которой нарывал палец, с восторгом не пошла в школу, а пробралась вместо этого к Вадиму.

Среди дня Спиря и Андрей неожиданно вернулись из Тайжинки.

Они вызвали Веру Аркадьевну и рассказали ей, что в интернате — несчастье. Через полчаса Вера Аркадьевна с Борисом Матвеевичем выехали туда.

О том, что случилось, решили пока скрыть от Вадима, потому что он был ещё слишком слаб, и от Вари, потому что боялись, что она проговорится ему.

Но от Вари скрыть не удалось.

Она сидела в палате на подоконнике около кровати Вадима, обхватив колени руками, и смотрела в окно.

В больничном саду, оставляя крестики следов, гуляли вороны. Большие голые кусты боярышника стали как будто ниже от нависшего снега. Солнце, яркое, но холодное, пронизывало воздух, не нагревая его.

— Давай лучше о будущем, — сказала Варя. — Ведь не всё же — война!

— Давай о будущем, — слабо откликнулся Вадим.

— Я думаю так… Вот война кончится, мы вернёмся в Москву. Или нет, погоди, вдруг не в Москву, а ещё куда-нибудь поедем. Например, во Владивосток!

— Во Владивосток? Зачем?

— Это такой город. Далеко-далеко. Или вдруг на озеро Байкал? Дядя говорил, туда с экспедицией можно, на озеро Байкал. Поедешь?

Вадим поправил одеяло, заложил худые руки за голову и сказал виновато:

— Варя, понимаешь, я опять есть хочу.

— Погоди. Поедем на Байкал или вдруг, например, на Чёрное море. Я никогда ещё не была на Чёрном море!

— И я никогда не был. — Вадим помолчал. — Варя, а почему это дедушка вчера вечером не пришёл?

— Дедушка не пришёл вчера вечером потому, что первое: видишь, сколько снегу навалило? А потом, может, в интернате что-нибудь случилось.

— Ну, давай дальше говори.

— Поедем на Чёрное море. Оно большое-большое, и кругом песок. Целые горы жёлтого песку, а само море не чёрное, а синее. Наташке в Москву напишем, чтобы она тоже туда приезжала, или по дороге захватим. Знаешь что? Хорошо бы туда всем интернатом двинуть. И ещё Спирьку с Козликом захватить, и Ганю.

— Хорошо бы. Варя, а сегодня дедушка придёт?

— Конечно, придёт. Мы бы…

Дверь в палату открылась. Санитарка тётя Паша встала на пороге, улыбаясь и сложив руки на животе:

— И чего мне с ними делать, ума не приложу! Набились цельный коридор и гундят: пусти да пусти…

Варя спрыгнула с подоконника.

— Кто пришёл? — спросил Вадим, поднимаясь с подушки. — Дедушка? Тётя Паша, пусти-ите!..

— Вадимка, ложись! — прикрикнула Варя. — Ложись сейчас же! Тётя Паша, он такой чудак, опять есть просит. Вы его поко́рмите, хорошо? А я пойду посмотрю, кто там пришёл.

— Уже вернулись? — сказала Варя. — Ой, рано как! А что, если ему хуже станет, что всё время народ? Сергей Никанорович велел, чтобы не волновали.

В коридоре, наследив по чистому полу мокрыми валенками, стояли Андрей, Спиридон, Ганя.

— Мы ненадолго… Сестра разрешила, только чтоб не шуметь… — сказал, отводя глаза, Спирька. — Гостинцев ему… Ольга Васильевна прислала.

— А у вас что, последних уроков не было? А я физику к сегодняшнему не сделала. Ну, пойдёмте… — Варя взяла Ганю за руку. — Вадимка обрадуется! Ты почему… почему на меня так смотришь?

— Слышь-ка, я назад пойду, — сказал вдруг Андрей, — Мне ещё пробы разбирать надо. Времени нету.

— А зачем же тогда пришёл?

Андрей отвернулся.

— Пришёл и… назад пойду. Ему-то как сегодня?

— Вадиму ничего. Только про Сергея Никаноровича всё время спрашивает. Он скоро придёт?

Трое молча опустили головы.

— Придёт, да?

Сильные, потемневшие от возни с пробами пальцы Андрея упорно скребли и отдирали от бревенчатой стены отколовшуюся щепку.

— Почему не отвечаете? — ещё раз тревожно спросила Варя.

Ганя ниже опустила голову.

— Вы что… какие?

Ни один не ответил.

Тогда Варя подбежала к Гане и настойчиво, с возрастающим волнением тряся её за плечо, несколько раз повторила, почти прокричала:

— Придёт, да? Вадимка спрашивает… Ганя, молчишь? Случилось что? Отвечай, придёт?

Ганя отвернулась, припала головой к стене, затряслась и стала совать в рот концы сползшего с головы, мокрого от стаявшего снега платка.

В тот же день вечером в столовой притихшего тёмного интерната первый раз со времени отъезда из Москвы, не сговариваясь, собрались все — воспитатели и воспитанники, малыши и те, кто уже понимали значение случившегося.

После ужина, вместо того чтобы разойтись по спальням, принесли из учительской большую керосиновую лампу (свет не давали вторую неделю: на районной электростанции не хватало топлива). Тесно, почти касаясь друг друга головами, сбились вокруг длинного стола. Валентина Ивановна в большом платке сидела в центре и, быстро перебирая спицами, вязала что-то. Ольга Васильевна стояла на коленях у только что затопленной печки, подбрасывала в неё сваленные грудой щепки.

— Ребята, пойдите кто-нибудь ещё коры под навесом насобирайте, хорошо? — сказала она. — И после дверь на ночь заприте.

Несколько ребят тихо вышли.

— И вот, помните, начинается посадка, — мерно говорила, двигая руками, Валентина Ивановна. — Кто с вещами, кто налегке… А над вокзалом самолёты… Так и гудят, так и гудят!..

Девочки слушали не шевелясь.

Труба в печке вдруг тоже загудела, щепки ярко вспыхнули и осветили стены столовой. В углу, между окном и шкафом с посудой, стоял Мамай. Прижавшись к холодному стеклу, неотрывно смотрел в темноту.

— Голиков! Женя… — тихо позвала Ольга Васильевна.

Мамай не слышал. Она подошла, осторожно положила ему на плечо руку.

— Почему здесь один стоишь? Иди погрейся.

— Я… мне не холодно.

Она силой отвела его голову, повернула к себе. Угрюмые, тоскующие глаза Мамая были сухие.

— Не надо так… Слышишь? Ты думаешь, мне легче? Ведь у нас с ним вся… вся жизнь рядом. — Голос у Ольги Васильевны дрогнул. — А ты… ты не так уж виноват.