Владимир Разумневич - Лето на колёсах [Повести]

Я схватил грелку и обомлел от удивления:

— Там градусник!..

— Где градусник?

— На животе. Под грелкой…

Доктор Куприянов взглянул на градусник, в котором ртуть поднялась до самой высокой отметки, как-то странно хмыкнул, спрятал трубку обратно в карман и не стал слушать Петино сердце.

Даже его больной язык не посмотрел.

Перед уходом доктор Куприянов сердито сказал Василию Арсеньевичу:

— У вашего сына самая распространённая в его возрасте болезнь — хитриус симулянтиус…

И так сильно хлопнул дверью, что градусник спрыгнул со стула на пол и разбился.

Дома я разыскал в папиных книгах толстый медицинский словарь. В нём перечислялось множество детских болезней. Но Петиного хитриуса симулянтиуса там не было. Доктор Куприянов ошибся — эта болезнь, оказывается, вовсе не распространённая.

Вдвоём мы шагали по степи и от нечего делать махали портфелями. Петя смотрел на небо, а я — по сторонам. Вдруг вижу — труба на дороге. Я обрадовался и двинул её ногой.

— Чур, моя! — сказал я, хотя и не знал толком, зачем мне нужна ржавая чугунная труба.

— Нет, моя! — отрезал Петя и перестал смотреть на небо.

Меня взяла злость.

— Я же первый её пнул!

— А я шёл рядом. И тоже мог пнуть.

— Но не пнул же! Ты её просто не видел. Ты в это время галок считал.

— Могу сразу галок считать и за сто вёрст вперёд смотреть. Знаешь, какие у меня глаза! Когда стою у доски, то раскрытый учебник на первой парте прочитаю. А ты шиш увидишь!

— Когда я урок отвечаю, зачем мне в учебник заглядывать? Я и так всё помню.

— Память у тебя здоровенная, ничего не скажешь. Но глаза отстают от памяти. Твоими глазами нельзя трубу первым увидеть. Так что труба на веки вечные моя!

Мне стало обидно за такую несправедливость. Как же Петя мог увидеть трубу, если всё время смотрел вверх? А там — облака и галки. И никакой трубы! Но разве упрямого Петю переубедишь! Однажды он целый час тыкал пальцем в чёрную классную доску и доказывал, что она серая. Все смеялись над ним, а он стоял на своём. Вспомнив о доске, я не стал спорить с Петей, только сказал:

— Пусть будет по-твоему, мы на трубу наткнулись вместе. Значит, она принадлежит нам обоим. Вместе и потащим.

— Ага! — заликовал Петя. — Пошёл на попятную! Выходит, я прав, а не ты. Трубы тебе не видать как своих ушей. До самой смерти её из своих рук не выпущу. А тебе — кукиш с маслом.

Он обхватил трубу руками и, поднатужившись, поднял её с земли.

Увесистую находку нести было нелегко. Но Петя не сдавался. Напрягая все силы, он прижимал ржавую трубу к груди так крепко, что его новенькая рубаха тоже поржавела. Портфель, который он положил сверху, соскальзывал, падал на дорогу. Пете то и дело приходилось нагибаться. Он ругал портфель самыми страшными словами и, наконец не выдержав, сказал ему:

— Если ты не будешь меня слушаться, то заброшу тебя в тридевять земель, где раки зимуют. Зубри там свои учебники. А я и без них проживу.

Портфель послушался и больше не падал. Но трубу нести от этого не стало легче. Петя надувался и пыхтел, как паровоз. Капельки пота стекали со лба на нос.

— Дай помогу, — пожалел я.

— Отвяжись. Не примазывайся к моей трубе. Лопну, а тебе не отдам.

— Ну и лопайся сколько угодно! — рассердился я и ускорил шаг, оставив Петю одного.

— Ну и лопну! — крикнул он вдогонку.

Не успел я войти в село, как позади раздался дикий вопль. У меня далее в ушах зазвенело. Ни с того ни с сего так не кричат. Может, Петя на самом деле лопнул от натуги? Испугавшись, я побежал его выручать.

Петя ёрзал на коленках возле раскрытого портфеля и подбирал выпавшие тетрадки и учебники. Труба валялась в сторонке и дымилась, как после пожара, — я только потом сообразил, что это не дым, а самая обыкновенная пыль. Заметив меня, Петя недовольно покривился и сказал, что ничего особенного не случилось, просто он споткнулся о булыжник на дороге, выронил трубу и едва не отдавил ногу.

— А ты зачем вернулся? — неожиданно закричал он на меня. — Думал, трубой поделюсь? Как бы трудно ни было, не отдам! Умру за трубу!

Уложив учебники в портфель, он сунул его под мышку и стал подталкивать трубу ногой, катя по дороге, — так легче.

Решив, что делать мне здесь нечего, я побежал домой обедать.

Я успел умыться, переодеться и съесть всё, что мама поставила на стол, когда увидел в окно Петю. Измученный, он медленно подкатывал трубу к своему дому. Приткнул её к завалинке и, вытирая пот с лица, сел на портфель отдохнуть. Посидел немного — и снова к трубе. Походил возле неё взад-вперёд, пнул ногой. Снова уселся на свой растрёпанный портфель. Долго глядел на трубу и думал. Затем выдернул из плетня палку, стукнул по трубе раз-другой. Прислушался. Пожал плечами. Пригнулся до самой земли, заглянул в круглое чёрное отверстие, даже руку туда просунул. Сдул ржавчину с пальцев, вытер ладонь о штанину и опять уселся. Лицо кислое, словно пилюлю проглотил.

Я выбежал из дому — и к Пете.

— Когда ты сказал: «Чур, моя!» — ты что собирался с трубой делать? — спросил мрачно Петя.

— Ничего. Я просто так сказал.

— «Просто так, просто так», — снова передразнил Петя. — Зачем же меня подначивал? Волок её, тяжелющую, через весь посёлок. Взмок как лошадь. А ради чего старался? Ради чего?

— Откуда я знаю! Твоя труба, что хочешь, то и делай с ней. Можешь на попа поставить, можешь по двору покатать…

— Не хватало ещё, чтобы я её на попа ставил и по двору катал. Много чести! И так последние силы отняла. Тебе хорошо — ты порожняком шёл.

— Тогда возьми и выбрось её обратно. Пусть лежит, где лежала.

— Ты что — издеваешься? Я не Иванушка-дурачок, чтобы тащить её в такую даль. Вышвырну, как змею, за плетень, пусть валяется.

Рассердившись, Петя зло пнул трубу ногой, и она, подскакивая на рытвинах и подминая под себя траву, откатилась далеко в сторону.

…Вечером мы с Петей удивились: нашей трубы нет на месте.

Первоклассники, собиравшие металлолом, признались нам, что они погрузили трубу на тачку и отвезли в утиль. Кто-то сказал им, что трубу на заводе переплавят и из неё получится новенький лемех для плуга, а может быть, даже и скафандр для космонавта.

Узнав об этом, Петя злорадно хлопнул меня рукой по затылку:

— Эх ты, голова со здоровой памятью! До простой вещи не мог додуматься. А ещё: «Чур, моя!» Не твоя, а моя труба взовьётся в космос! Ну что — облизнулся?

Чего только не случается в каникулы! Впечатлений — на целый год. Начнёшь рассказывать о лете и остановиться не можешь. Хочешь говорить одну чистую правду, а с языка сами собой срываются выдумки. Случилось одно — говоришь другое. Обязательно прихвастнёшь. Сам потом поражаешься, как всё складно выходит. Наврёшь с три короба, а ребята рядом стоят и поддакивают — и с ними, мол, такое бывало.