Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы

— Ты что это, а?

Лене бы испугаться, прибьет еще, не разобравшись, но он даже не подумал об этом. Схватил машиниста за руку и как безумный потащил за собой, приговаривая:

— Там… Яма…

И вот он уже над ямой, человек-гора. Смотрит, и губы у него, большого, начинают дрожать. Побелели даже. Да и есть отчего. Машинист встал, огромный, сгреб Леню и трижды поцеловал.

Леня удивился: был человек-машинист белым, и вдруг стал черным. Осмотрел себя и понял — от него стал черным. Сам он, с ног до головы, черен от огня и дыма. Ладно, пусть. Дома отмоется. Не до себя сейчас. Как с ямой быть?

— Вот что, герой, — услышал он голос машиниста, — беги на станцию и… Постой, не надо уже…

Леня оглянулся и как-то сразу заметил, что все вокруг пришло в движение. Облачко-дирижабль, сорвавшись с места, весело поплыло куда-то. Деревья-богатыри, грозя кому-то, затрясли пиками стволов. Со стороны станции к месту происшествия бежали люди. Впереди… да, впереди — он узнал его сразу по школьной фуражке, которая то и дело сползала на глаза, — бежал Витя.

В детстве у каждого из нас было свое эхо. Нет, не совсем так. У каждого из нас был позывной, на который отзывалось эхо. У меня — паровоз, у Вани, мальчика с рыжим ухом, — веснушки почему-то особенно густо высыпали у него на левом ухе, — автомобиль, у причесанного Вити, всегда мечтавшего о малосбыточном, — самолет. Своим происхождением наши позывные были обязаны профессиям наших отцов: моего — машиниста и Ваниного — шофера. Витин позывной ничего общего не имел с тем, чем занимался его родитель. Он был парикмахер и испытывал на сыне новые прически. Витя всегда задавался перед нами этими своими прическами. Мы втайне завидовали ему, но виду не подавали, наоборот, высмеивали как могли. И доводили Витю до того, что он сам начинал презирать папины прически. Вот тогда назло нам он и выбрал себе позывной — самолет. Это, конечно, было смело, но мы простили Вите его позывной. Почему? Потому что не верили в то, что причесанный Витя когда-нибудь станет летчиком. Скорее петухи научатся нести яйца… Слишком необыкновенным, по нашим понятиям, надо было быть, чтобы стать летчиком! А в Вите все было очень-очень обыкновенным. Все, кроме прически.

Что касается нас, меня и Вани, то мы претендовали на малое, но зато уж отстаивали это малое как могли, на кулаках доказывали превосходство своих будущих профессий.

А теперь о наших эхо.

Утром за столом, энергично почавкав и пожевав для вида того-другого, мы вдруг, будто вспомнив что, испуганно ахали и опрометью кидались к двери. И пока потрясенные родители молча переговаривались взглядами, недоумевая, что такого ужасного мог вспомнить их сын, — след этого сына успевал давно простыть.

Задами садов и огородов мы пробирались к лесу и, войдя в него, тревожно замирали: в лесу человеку всегда почему-то жутковато. Потом, подбадривая друг друга локтями, шли дальше.

Оранжевым петухом у сосны на насесте дремало солнце. Удалой танцор-ветерок ходил вприсядку по выжженной солнцем полянке, и было видно, как у него из-под каблуков вихрем взлетали лесные соринки. По-куражась, ветерок уходил спать в чащу и замирал. А мы шли, и лес вдруг расступался и открывал нам свою главную тайну — Петров лог, узкое лесное ущелье по обе стороны которого, как на террасах, росли деревья.

В этом логу жили наши эха.

— Гу-гуу… — басил я, и мое эхо тут же меня передразнивало: «Гу-гу…»

— Би-бии… — кричал рыжеухий Ваня, и его эхо послушно вторило: «Би-бии…»

— Трррр… — трещал, раздуваясь как индюк, причесанный Витя, и его эхо тут же трещало в ответ: «Тррр…»

Довольные, мы возвращались домой, чтобы завтра снова прийти сюда и разбудить свои эха.

Как-то раз… Помню, это было в жаркий полдень. Смола на соснах сделалась, как воск, и в этом восковом море бился одинокий пловец-муравей, бессильно стремясь выбраться на сухой берег. Когда случается что-нибудь необыкновенное, все окружающее потом запоминается до мельчайших подробностей. А случилось вот что. Мы пришли в Петров лог, и я первым бросил вызов эху:

— Гу-гуу…

«Гу-гуу… Ха-ха-ха…»

Мы опешили. Это было не по правилам. Эхо не имело права смеяться. Оно могло лишь повторять то, что ему велели. Честно повторять. Не больше. А оно вдруг засмеялось, хотя никто из нас не сделал этого первым. Или нам только так показалось?

Следующим на очереди был Ваня с рыжим ухом.

— Би-бии… — начал он и от волнения закашлялся: — Кха-кха… Би-бии…

Эхо тотчас повторило:

«Би-бии… Кха-кха… Би-бии… — И закудахтало, как ненормальное: — Хо-хо-хо…»

Мы побледнели. Потом переглянулись, трясясь от страха, и, не сговариваясь, кинулись бежать. Помню, я бежал последним и все порывался остановиться, чтобы подумать над тем, что случилось. Но бежавшие впереди не останавливались, и я тоже бежал, увлекаемый страхом других. Наконец, обессиленные, мы остановились. Лес давно кончился. Справа был чей-то сад, слева — чужой огород, откуда на нас смотрели любопытные рожи подсолнухов.

Мы молча разошлись по домам и весь день — целую вечность по детскому календарю — не показывались на улице. Нам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Испугаться какого-то эха!..

Утром, как всегда, мы были на опушке леса. Но не одни. Я со своим соседом-дедом, в отличие от всех прочих дедов нашего дачного поселка носившим бороду, из-за которой его то и дело принимали за молодого человека, рыжеухий Ваня со своим старшим братом — спортсменом, широкоплечим, как гипотенуза у треугольника, и причесанный Витя со своей старшей, разговорчивой, как сорока, сестрой. Ну конечно же мы их не звали с собой… Просто соседу-дедушке было «по пути» со мной. Старший Ванин брат «сам привязался». А старшая Витина сестра «случайно пристала». Так мы, по крайней мере, объяснили друг другу причину появления знакомых и родственников в нашей компании. Но, не в пример вчерашнему, держались мы в лесу храбрецами. По крайней мере, до самого Петрова лога. Здесь вчерашний страх дал о себе знать, и мы, то есть я, рыжеухий Ваня и причесанный Витя, сбились в кучу. В компании, несмотря на опасность, даже трус и тот храбрится. Наши старшие спутники вели себя куда беспечней: переговаривались, пересмеивались, но мыто знали, что от их беспечности и следа не останется, едва я брошу эху свой позывной. Знали и со злорадством поглядывали на старших.

— Давай, — шепнул Ваня, толкнув меня в бок.

Я, наверное, здорово волновался, потому что вместо нежного «Гу-гуу» из моего перехваченного страхом горла грубо и некрасиво вырвалось:

— Гы-гыы…

Эхо сейчас же передразнило «Гы-гыы» и расхохоталось: «Ха-ха-ха-хе-хе!..»

Смех заразителен, и мы не избежали этой заразы.