Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы

Никто не видел, а девчонка Маришка видела. Паслось стадо. Коровы ели не ели, а больше сопели, недовольно оттопыривая толстые губы. Не то трава была невкусная, не то той травы было мало. А откуда ей быть на первом выпасе? Едва вылезла — и пожалуйте коровам на закуску. Подрасти не дали.

А как подрасти дашь, когда в колхозе от прошлогоднего сена один запах. Понюхаешь и почуешь, что сарай сеном пахнет. А самого сена нет. С осени не заготовили. Урожая на травы не было.

Вот председатель и велел гнать стадо по первой траве:

— Пусть постригут.

Председатель в молодости был парикмахером и выражался иногда профессионально:

«Я тебя причешу — сам себя не узнаешь» — это когда ругал провинившегося.

«Пусть постригут» — это когда велел гнать коров по первой траве.

И коровы «стригли», сердито грозя кому-то хвостами. Может быть, председателю.

А дед Андрей, пастух, грел на солнце лысину и дремал стоя, ухватившись за посох. Как будто собирался лезть по этому посоху на небо.

Вот что видела Маришка, играя сама с собой в прятки среди неживых еще кустов.

А еще видела, как из лесу вышел рыжий мужик — от шубы и шапки рыжий, — растопырил рыжие руки и погнал куда-то отбившегося от стада теленка.

Маришка хотела закричать — и не смогла. От страха язык отнялся и молчал как убитый, пока мужик был виден. Как будто мужик был колдун и наложил на язык печать молчания.

Но вот мужик скрылся, и язык заговорил. Да так громко, что коровы, задрав хвосты, ударили вскачь. А дед Андрей проснулся, увидел бегущих коров и заголосил:

— Куды-ы?

Потом набросился на Маришку:

— Ты чего?

— Рыжий мужик теленка увел.

Дед Андрей не сразу сообразил. А когда сообразил, сам не свой кинулся по следу. Но рыжий мужик как растаял. А с ним и теленок.

Дед Андрей испугался и погнал стадо домой. Село, увидев стадо, переполошилось. Так было только раз. Да и то на памяти старожилов. Пастух пригнал стадо в полдень. Но тогда началась война. И пастуха напугали пикирующие на стадо самолеты.

А сейчас? Что могло напугать пастуха сейчас?

Маришку окружили и, пока всего не выпытали, из круга не выпустили.

В «рыжего» поверили не все. Одни женщины. И то наполовину. О скотокрадах не слыхали с войны.

У мужчин веры не было:

— Показалось. У страха глаза с колеса.

— А теленок? — не сдавалась Маришка.

— Сам ушел. Шатун.

— Не сам, а с рыжим. — Маришка от недоверия чуть не плакала. — Рыжий сперва так гнал, а потом на четвереньках.

Все опешили.

— Что?!

— На четвереньках, — сказала Маришка, — чтобы незаметно было.

Всех осенило — медведь! Рыжий и на четвереньках…

И все, кто был, бросились к стаду — разбирать телят. У того теленок цел, у этого… У всех. Колхозный пропал. Кузька.

Председателю тоже было жаль Кузьку. Маришке просто так было жаль, а председателю по должности. С него за все спрос.

Председатель пожалел о прежней профессии. Никаких медведей. Иной и зарастет, как медведь, а ничего, справлялся. Пострижет, побреет, причешет — тот сам себя не узнает. А тут…

Председатель разозлился и стал ругать деда Андрея.

Дед Андрей, как громоотвод, слушал молча и грел лысину. Пусть погремит. Узнав, что «рыжий» — медведь, дед не считал себя виновным. Бороться с медведями не нанимался. Нанимался в колхоз, а не в цирк.

Председатель, не проняв деда, плюнул и пошел в контору звонить: искать по колхозам охотников.

Старался зря. Сколько ни звонил, охотников по колхозам не было. Бросил трубку и уставился на дверь. Как будто ждал — отворится дверь и войдет спасение.

Дверь отворилась, и вошел Роман, молодой лесник, в фуражке с козырьком и с гербом, как у всех лесников, и с усиками — одно перышко направо, другое — налево, а посредине выбритая полоска. Председатель оценил. Стрижется и бреется у хорошего парикмахера.

— Роман? — Председатель обрадовался леснику, как ястреб перепелке.

Не мог простить жалоб по начальству: не там, мол, колхоз рубит, не то, мол, рубит. А кому какое дело? Лес у колхоза в вечном пользовании. И пока колхоз существует, он где хочет, там и рубит, что хочет, то и рубит.

Председателя вызвали и растолковали. Автомат у солдата тоже в вечном пользовании. Пока солдат служит. Но палить из автомата солдат может не куда вздумается, а куда нужно и когда нужно.

Председатель понял, но обиделся на Романа: зачем жаловался? И, увидев Романа, обрадовался. Будет на ком зло сорвать.

Председатель нахмурился и угрюмо спросил:

— Слышал новость?

Роман застенчиво улыбнулся и пожал плечами:

— Нет.

— Твой медведь моего теленка задрал. — О колхозном председатель всегда говорил, как о своем.

От удивления глаза у Романа вспыхнули, как лампочки: вот-вот перегорят от напряжения.

— Мой медведь? — в голосе у Романа тревога и недоумение.

Председатель доволен:

— Это и доказывать не нужно. Из твоего леса вышел.

Роман знал, в его лесу медведи не водились. Значит, спустился с гор. Теперь пойдет скотину драть. А кто в ответе? Он, Роман: из его леса вышел.

Конечно, можно и не отвечать. Разве за землетрясение отвечают? Нет, потому что предвидеть не могут. Вот и он, разве мог предвидеть, что рыжий спустится с гор? Ладно, предвидеть не мог. А что потом сделал? Роман задумался. Выход один — идти на медведя.

Роман представил, как это может быть. Худенький, на ножках-ходульках, с ружьем наперевес, он идет на медведя. Идет на медведя, а медведь, рыжая глыба, стоит и ждет, как борец на ковре, растопырив руки и согнувшись буквой «Г»… С таким схватись. С ружьем сомнет.

Но Роману на медведя наплевать. Он упрямо лезет вперед, и медведь, рыжая глыба, вдруг пугается этого упрямства, как порой кошка пугается воробья, и медленно пятится назад. Медленно, потому что пятиться быстрей медведю не позволяет его медвежье достоинство, и наконец исчезает в лесу.

Ах как легко побеждать в воображении! От воображаемой победы Роман сам не свой — боевой и веселый.

Председателю Романова веселость кажется подозрительной: может, над ним смеется? Председатель смотрит на Романа, и Роман, уловив взгляд, становится серьезным. И чего развеселился? Попробуй-ка он наяву схватиться с медведем. А что делать? Придется схватиться. Хоть и не хочется, а придется. На войну тоже никому не хочется. А надо — идут. Вот только ружья нет. А без ружья нельзя. Не будет ружья — он не пойдет. Втайне Роман надеется, что ружья не будет. Потупив глаза, признается:

— Ружья с собой нет. Жаль…

Председатель, наоборот, смотрит в упор, ехидно. Взгляд у председателя понимающий: лесник труса празднует. От этого взгляда Роману не по себе. Кому охота, чтобы у него в душе, как в книге, читали. А председатель читает, как в книге. Роман действительно труса празднует: курицы не зарубил, боялся, а тут — медведь. Разве не забоишься? Оттого, что председатель знает про его трусость, у Романа зло на самого себя. От зла и решимость: будет ружье — пойдет!