Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы

Вон он уже не на Оле, а на сухом пальце бабы-яги трепещет, как подбитая бабочка. Ладно, не до пилотки, не до банта. Скорей, скорей, скорей… Стоп! У входа в лосиный загон стоит Лялька и, запрокинув голову, трубит в рожок. Ничего не видит, ничего не слышит, как глухарь на току, трубит и трубит…

— Что… случилось? — Женька налетел, вырвал рожок у Ляльки изо рта. — А?

— Лось ушел.

— Сам?

Вопрос не напрасный. Обшивали загон прочно, в три жерди: не проскочишь и не перескочишь.

— Не знаю, — сказала Лялька. — Нет, и все.

Женька Орлов свистнул. Изгородь цела, а лося нет.

На вертолете его, что ли, вывезли? Пошел вдоль, пробуя прочность жердей. В одном месте жердь поддалась сто усилиям и отвалилась: держалась на честном слове. Нет, не на одном слове. Еще — на лыке, которым была привязана к дереву. Плохо привязана. Тот, кто выпустил лося, не хотел привязывать крепче. Так, привязал для отвода глаз. Кто же выпустил лося?

Впрочем, это нетрудно будет узнать. Женька Орлов поманил ребят и повел по лосиному следу: вон он, широкий, рожками вперед, — незрячий увидит.

Шли тихо, ступая по-лесному — сперва на пятку, потом на носок, — жарко дыша в затылок друг другу.

Женька Орлов остановился и поднял руку. Замерли, прислушиваясь. Впереди, за ореховыми кулисами, кто-то басом нежничал с лосем — называл по имени и командовал: «Встань», «Ляг». Женька сразу узнал этот голос, и страшная картина представилась его мысленному взору: папа-браконьер пытается заарканить лося, чтобы увести его подальше в лес и убить. Выскочить, заорать, напугать… Но он не сделает этого. Тело как вата, безвольное и вялое, ни страхом, ни силой не стронешь с места. Женька Орлов оглянулся на Ляльку и глазами приказал: посмотри. Лялька скрылась в кустах и вернулась сияющая.

— Там твой папа лося фотографирует. Сохатый за ним, как собачонка, ходит.

Сказала и нахмурилась, ревнуя лося к Женькиному отцу. За ней сохатый тоже, как собачонка, ходит. Зачем же еще за кем-то?

— А кто позволил?! — вспылил было Мишка-толстый и осекся, вспомнив, что отец-то Женькин, а Женька как-никак начальство.

— Ладно, — пообещал Женька, — я ему… — и осекся, измеряя свои возможности, — я ему скажу, чтобы, когда надо, спрашивал.

Генка Юровец ехидно переглянулся с Мишкой-толстым: разве сын против отца пойдет?

Затрещали кусты. Ребята попрятались. На тропинку вышел лось и стал тревожно принюхиваться. Женька догадался: почуял Ляльку. Но тут в зеленом тоннеле, пробитом сохатым, показался Илья Борисович и поманил лося за собой: повел к загону.

Ребята осуждающе смотрели на Женьку. Он понял: осуждают за то, что при них не поговорил с папой. Вот люди. Их бы в его шкуру. Чтобы поняли, как это непросто против отца сыну…

Глаза ребят ждали ответа.

— Дома скажу, — буркнул Женька. — Пошли.

Прошла в лесных и школьных хлопотах осень. Наступила зима, да такая, что по утрам из-за снега дом дома не видел. Дед Матвей, долгожитель, помяв седую бороду, признал: даже в его время ничего подобного не было. Чтобы дед Матвей такое признал? Сроду не было. Малышня ликовала: хоть по снегу их время превзошло дедово. А то, к чему ни прицепится, все нынче не так, тот ростом не взял, этот силой не вышел. Вот, мол, в его время богатыри были!.. И невдомек деду, что из богатырских доспехов его времени люди давно выросли. Нынешний «дядя Степа» любого дедова «дядю Степу» за пояс заткнет. В Зарецком музее железный рыцарь стоит, ну, не рыцарь, оболочка рыцарева: забрало, латы, наколенники, налокотники… Вожатый Долгий — не богатырь, средней комплекции человек, а и тот в рыцаревы доспехи влезть не мог, малы. А он, дед, все свое: «богатыри, не вы»… Нет, они тоже богатыри. Посмотрел бы этот дед (жаль, ходить далеко не может, летом — доживет — сводят) на то, что они в лесу нагородили. С бору по сосенке — дружине лесная сторожка. Пусть не все сами, парни с вагоноремонтного помогли, но зато что за дом, что за печь-лежанка: сама варит, сама парит, сама обувь сушит, как с лыжной прогулки ввалятся. А под домом — погреб, да что там погреб — кладовая подземная. Все, что на пришкольном участке вырастят, — туда: картошку, капусту, морковку, лук, огурцы, яблоки… Себе хватит, и лесная братва не в обиде. Дежурные подкармливают, когда в лесу птице и зверю голодно. Рядом с домом силосные ямы. Одна с кормом для лося, другая пока пустая. Для одного лося одной ямы хватит. Прибьются еще сохатые — вторую засыплют.

Завтра воскресенье, и улица детей спит: с утра всей зоной в лес, спасать зверье. Для них, детей, снегопад всего-навсего долгожданная радость, для зверья, птиц — нежданное бедствие. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Полакомится лесной народ.

Улица взрослых бодрствует: кто за столом, кто возле телевизора, кто с книгой под солнцем настольной лампы.

Орлов-старший тоже не спит. Принимает гостя. Гость — большой, грузный, в дверь вошел боком — больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать.

За стеной всего только рюмками чокнулись, а голова у засыпающего Женьки загудела вдруг, как колокол. Слух обострился и тут же уловил такое, отчего сон сразу пропал.

— За вашего лося, — сказал папа.

Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.

Женька вскочил и сел, набросив одеяло. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость — свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел! А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать:

— Мы тут, мужики, побалакаем, а ты бай-бай…

«Мужики», «побалакаем«», «бай-бай»… Никогда папа таким языком не разговаривал. А тут вдруг… С чего бы это? Теперь ясно. Перед гостем рисовался: мы, мужики… Вот он какой, его папа. Как был «на побегушках», таким и остался. Лося к себе приручил. Лось за ним, как собачонка, бегал. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить.

Злость борется в Женьке с жалостью.

Холодное с горячим. Когда холодное (злость) заливает Женьку, ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостю по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел!..»