Яан Раннап - Барьер трёх минут

Других щенков взять мне было неоткуда. Рассчитывать на плавание тоже не приходилось. Оставался бег по лесу. Этому ничто не препятствовало. Лесов вокруг хватало.

Сон у щенка короткий. Часа через два мы уже выбрались на проходящую за сараем лесную дорогу.

— Ну, Этти, — произнёс я ободряюще. — Давай теперь. Поди, погляди, кто сидит там за кустом. Иди давай, лопоухий!

Я нарочно не сказал, что ему полезно бегать, что это в его же интересах. В школе без конца твердят это, иногда несколько раз на дню. И от этих надоедливых поучений возникает желание нарочно сделать, именно то, что не в твоих интересах.

— Бегать здорово, — сказал я своей собаке. — Прямо настоящая забава. — И чтобы добиться большей убедительности, причмокнул. — Беги, Этти, тут простора достаточно!

Он посмотрел на меня, вильнул хвостом в знак согласия и сунул нос в кустик травы у обочины. Он и не думал никуда бежать. У него и без того было чем заняться. Он обнюхал обе обочины, наступил лапой на снующих взад-вперёд по муравьиной тропе перепончатокрылых насекомых, покосился на дятла, долбившего ствол сосны. Проделав всё это, он улёгся в песчаной автомобильной колее и хитровато уставился на меня. И не встал на ноги, пока я не пустился удирать от него.

Но тогда уж он бросился за мной. Мчался так, что задние ноги не поспевали за передними. Когда он нёсся во весь дух, казалось, будто передняя и задняя половина его тела бегут как бы отдельно, сами по себе. Передние лапы вроде бы не в чем было упрекнуть, но задние тащили тело куда-то вбок, и было похоже, что вот-вот, сию секунду, он завалится в канаву.

— Ну, до Затопека тебе далеко, — сказал я ему, когда он благополучно скатился с холма и принялся кувыркаться на мху. — Да, ты, конечно, не Затопек [2] Эмиль Затопек — знаменитый чехословацкий стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей за победы в беге на длинные дистанции и в марафоне. и не Лассе Вирен [3] Лассе Вирен — знаменитый финский стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей. , но хорошо, что хоть так получилось. — Честное слово, если ноги бегут вразнобой, можешь быть доволен, что не полетел вверх тормашками.

Не знаю, заметил ли он, что и себя я не мог считать ни Затопеком, ни Виреном. Господи, неужели я совсем разучился бегать? Я знал, что человек может забыть всё что угодно. Кто вынужден месяцами лежать, тот разучивается даже ходить. Но я лежал не так уж долго. И притом с перерывами.

Леса за домом деда были изрезаны заросшими травой дорогами, по которым возили брёвна. Первая из них сворачивает метрах в двухстах от хутора Хюти, к голой песчаной пустоши, затем разделяет надвое посадки сосен и вскоре пересекается с широкой просекой, ведущей к гравийному карьеру. Отец называет эту просеку Невским проспектом. По этому Невскому можно вернуться обратно на хутор Хюти; другая дорога — по ней обычно возят брёвна — сворачивает на песчаную пустошь лишь метров на пятьдесят дальше, однако тут же отклоняется в сторону болота и делает большой крюк. Но в конце концов и она выходит на Невский.

Первая и вторая кольцевые дороги, так назвал я их про себя.

Поначалу нам было достаточно первой. Конечно, я не смог с первого раза пробежать весь круг без остановки. Тут ведь было больше километра. Но и щенок чувствовал себя не лучше. Ему тоже требовалась передышка. Так мы и трусили, переводили дух, трусили дальше и снова переводили дух.

Я, наверное, никогда не забуду день, когда меня окончательно выписали из больницы.

— Доктор, что он может делать, — спросила мать у врача, который просверлил мне в берцовой кости дырочки, укрепил в дырочках иглы шприцев и через них неделями закапывал лекарства.

— Всё, — сказал врач по обыкновению резко.

— И бегать тоже? — спросила мать дрожащим голосом. — Играть в волейбол, футбол? Шалить с другими мальчишками?

— Милая моя! — выпалил врач вовсе не любезно. — Сколько раз надо вам повторять? Мальчик теперь абсолютно здоров!

Но, видимо, ногам моим абсолютно не было дела до того, что меня признали здоровым. Они как-то не желали подниматься, отказывались бежать. Мне даже казалось, что они скрипят и визжат, как несмазанные колёса. И я радовался про себя, что там на выставке не наткнулся на щенка постарше и побольше. С таким бы я, пожалуй, и не совладал.

С Этти я пока что справлялся. Книга по собаководству требовала как можно больше двигаться, и это лопоухий получал. По утрам, стоило мне только вскочить с постели, мы устраивали танцы-шманцы, как называет дедушка утреннюю зарядку. Раньше я терпеть не мог утренней зарядки. Все знают, что она полезна, и я тоже знаю. Но сколько человек из тех, кто знает, открывают по утрам окно и начинают «в стороны — вместе» и «поднять — опустить»? Сонная расслабленность ещё держится в тебе, так хочется поваляться в постели, суставы потрескивают, спину никак не разогнуть, ноги словно деревянные... Нет уж, благодарю покорно... Бодрый донельзя голос тётеньки, ведущей радиозарядку, на меня тоже не действует. Я не столь наивен, чтобы думать, будто она в момент передачи приседает и выпрямляется перед микрофоном. Передача наверняка записана на плёнку ещё неделю назад, и не рано утром, а в какой-нибудь спокойный послеобеденный час.

Этти тоже был весьма благодарен. По утрам он особенно ленив. Он преспокойно усаживался в дорожную пыль и, ясное дело, даже слышать не хотел о том, чтобы подальше отойти от сарая. Я мог сделать пятьдесят шагов, мог удалиться шагов на сто, но он сидел, как приклеенный, развесив уши. Только после того, как я уходил за кусты, опускался на четвереньки и вот так, по-собачьи, появлялся оттуда, он пускался бежать ко мне. Любопытство — одна из движущих сил истории человечества. Это я где-то вычитал. На собак это тоже распространяется. Чтобы Этти занимался по утрам, мне каждый раз приходилось выдумывать что-нибудь новенькое.

С наступлением дня Этти становился гораздо живее. В полдень первым выбегал за ворота, мчался за сарай и останавливался на дороге, поджидая меня. Ни разу не помчался он вниз по отлогому склону холма, пока я тоже не показывался на дороге. Хотя я и знал, что он с нетерпением ждёт минуты, когда сможет поприветствовать свою черепаху.

Черепахой мы прозвали широкий горбатый камень на краю песчаной пустоши. С первого же дня жизни в деревне стоило Этти увидеть этот огромный валун, как нос его начинал вздрагивать. Он никогда не забывал свернуть к камню. Даже в тех случаях, когда я на этом месте прибавлял скорость. Что его привлекало, я так никогда и не узнал. Сколько я ни присматривался, я не мог обнаружить у камня никаких особенностей. Возможно, мне следовало бы и обнюхать его. Но человеческое обоняние, как известно, в двадцать раз слабее собачьего. Могу только предполагать, что «черепаха» — почтовая контора лесного населения, нечто вроде валяющегося в прерии черепа буйвола, как в рассказах Сетон-Томпсона о животных.