Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

— Эй ты, грамотей, принимай!

Это кричал Васька, стоя, как великан, громадными ножищами на стремянке. Марья Антоновна куда-то вышла. Алешка подхватил новую стопку. Одна книга была в матерчатом переплете с завязками, вроде папки. Алешка повертел ее в руках — заглавия не было никакого.

— А ну, покажь! — Васька спрыгнул со стремянки, подошел, дернул из рук.

— Ты, не лапай! — разозлился Алешка.

— Молчи, цуцик.

Васька выхватил папку, рванул тесемки… Мгновенно изменилось его лицо: загорелись глаза, зыркнули по сторонам… Он проворно захлопнул папку, но Алешка успел разглядеть — внутри лежат толстые пачки денег.

— Дай сюда, — сказал резко. — Марье Антоновне показать.

— Не дам! Ты, что ли, нашел? — Васька, ощерившись, показал кулак. — Тш… Стихни! Поделим? — бросил неслышно, оглядываясь.

— Да ты что, очумел? — Алешка вцепился в папку, как клещ. — Отдай сейчас же!

— А раньше отдавал?

И, сильно толкнув его в грудь, Васька цапнул одну пачку, молниеносно сунул в карман… Не отпуская папки, Алешка подпрыгнул и что было сил боднул его головой в подбородок.

— Ура, братцы, драка! Ур-ра! — пронзительно заверещал подбежавший Кнопка. Мгновенье — и остальные мальчишки были рядом, а растерзанная папка валялась на полу. Разноцветным вихрем летели, сыпались из нее новенькие, хрустящие ассигнации.

— Уй ты, деньжищ! Ребята, хватай!

Мальчишки ловили их, ползали, подбирая, стараясь поймать больше. Один Алешка стоял в стороне и смотрел с молчаливым презрением. Сзади к увлеченным ребятам незаметно подошла Марья Антоновна.

— Это что за представление? Где взяли деньги?

— Тут, на полке! В папке, во! Целый клад, хо-хо!..

— Сейчас же сложить обратно!

Неохотно мальчишки стали совать в рваную папку смятые бумажки.

— Всё здесь? — строго спросила Марья Антоновна.

Алешка метнул угрожающий взгляд на Ваську. Тот, усмехнувшись, вытащил из кармана пачку и небрежно швырнул к остальным.

— А ты думал… что? — спросил язвительно, глядя в упор на Алешку.

— А я думал… ничего! — в тон ответил Алешка.

Марья Антоновна взяла одну ассигнацию, расправила.

— Теперь смотрите внимательно. Не узнаете?

Стриженые головы стукнулись лбами.

— Это же царские! Глядите, орел… И сам царь. Эх, дураки! Буржуйские, значит?..

Марья Антоновна усмехнулась:

— Где теперь их место, как по-вашему?

— В печке! — выпалил Алешка.

Она подошла к похожему на комод сооружению в углу между полками. За узорной решеткой чернело прокопченное нутро, — это был камин. Достала из кармана спички, протянула Алешке, бросая папку за решетку:

— Поджигай!

Завороженными глазами следили мальчишки, как язычок пламени лизнул папку, сжевал тесемки и вдруг выплеснулся со всех сторон. Запахло жженой бумагой.

— Вот и все, — сказала Марья Антоновна, когда почерневшие остатки, помигав огоньками, съежились и погасли. — Давайте продолжать разборку. Федосеев, принимай. Лопухов, неси эти словари в тот угол. Батюшки, ящик-то уже полон! Алешка, дотащишь его один в сторожку, в переплетную? Не тяжело?

— А мы вместе! — В один прыжок Васька был у ящика, легко приподнял его.

Вдвоем они выволокли ящик за дверь.

— Зубы-то целы? — усмехнулся Алешка.

— Целы! — Васька в улыбке показал их все. — А здорово ты меня лягнул! — и, протягивая широкую лапищу: — Дружить с тобой хочу! Давай пять?

— Согласен.

Алешка сильно тряхнул его руку.

Что же происходило с Диной? Почему она так переменилась и все не хотела смириться с тем, что теперь пристроена, на месте, имеет не только свои обязанности, но и свои права?

Дина была дочерью московского журналиста. Отец с матерью разошлись, девочка жила то с ним, то с ней. Отец владел многими восточными языками, в девятнадцатом году его послали переводчиком в Баку. Дочь он увез с собой, мать осталась в Саратове, на своей родине. А когда отец, участвуя в подавлении вспыхнувшего в Баку белогвардейского мятежа, погиб, товарищи его устроили девочку в приют (так назывались тогда по старой памяти детские воспитательные дома). Своевольная Дина вскоре убежала из приюта — решила пробираться к матери сама.

Дина не была приучена ни к размеренной жизни, ни к порядку. Отец мог читать ей поэмы Руставели, рассказывать про Иран и Турцию, но часто забывал накормить обедом и не замечал, что девочка грязна или оборванна. А Дине только того и надо было! В Баку она пропадала на базарах, дралась с мальчишками, забиралась в чужие сады и возвращалась исцарапанная, в синяках, но веселая и голодная, как молодой зверек.

Сбежав из приюта, Дина долго пробиралась и все-таки добралась до Владикавказа, потом до Армавира. Не так уж это удивительно было в те годы, мало ли таких же, как она, оборвышей скиталось по городам, переезжая из одного в другой на платформах, в ящиках под вагонами или на крышах поездов!

В Армавире Дина встретилась с Алешкой, Леной, Кузьминишной. Пристала к ним, полюбила. Но, как вольная пичуга, готова была в любую минуту сняться с места и опять пробираться, искать, ехать… Куда? Целью был Саратов: там жила мать. И вдруг стремиться стало некуда… Надо жить здесь, в этом доме. Учиться, работать, как сказала Марья Антоновна. Учиться — читать, писать, считать. Работать? Дина ничего не умела, не могла даже пришить пуговицу! Цепкими руками отвоевывая раньше право быть сытой или не замерзнуть, она могла, если понадобится, залезть с ходу в поезд, или, как в Армавире, караулить на базаре, стянуть плохо лежащий огурец, разыскать новый закут, если выгонят из цирка…

Теперь совсем другое. Дина увидела: таких, как она, много. Конечно, она и раньше встречалась с беспризорниками на том же базаре, на вокзалах, окраинах. Чаще это были конкуренты, реже — товарищи. Дина хорошо усвоила несложное правило: кто смел, тот и съел… В детдоме смелым быть ни к чему. Кто-то другой заботится, чтобы ты был сыт. Но этот другой требует, чтобы все занимались делом: девочки — шили, убирали, дежурили в спальне и в столовой, пололи этот проклятый огород; мальчишки таскали на кухню воду, работали в переплетной, или как там ее… сапожничали, клеили… И большинство, к Дининому удивлению, выполняет это требование — шьет, столярничает, клеит. Алешка тоже. Лена? Про нее что и говорить! Тихоня, маленькая, и, самое главное, по-другому все здесь для нее… Кузьминишна провожает ее каждый раз жалостными глазами, крестит, когда никто не видит. А вот Дина видела, видела…

И, угрюмая, нерадостная, она без конца повторяла про себя эти слова, доставлявшие ей тупую, ноющую боль.

Нужно было какое-то внешнее событие, толчок, чтобы вывести Дину из мрачного оцепенения. И он вскоре произошел.