Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

На Алешку вдруг, как после длительного сна или нездоровья — ссора с Леной довольно долго держала его в таком состоянии, — напал безудержный аппетит к жизни.

Началось с затеи с мотоциклом. И — дальше больше — перекинулось на все. Алешка видел, возвращаясь с завода, разноцветные афиши кинобоевиков — и ему хотелось толкаться у кассы, забиться в темный зал, замереть перед головокружительными похождениями какой-нибудь дивы… Бежал, наскоро перекусив сваренным Кузьминишной борщом или кашей, на рабфак — и пьянел от гула аудиторий, шума отодвигаемых парт. Начинались уроки — Алешка слушал их жадно. Кончались занятия — он не спешил домой. Вместе с веселой оравой рабфаковцев допоздна толкался в коридорах, шатался по улицам, горячо спорил, кричал, пел.

В редкие свободные дни Алешка отправлялся с заводскими ребятами на лыжные вылазки — Лену он не позвал ни разу — и дурел от снега, солнца, воздуха, голубых обрывов Воробьевки, стремительных полетов с них прямо на речной лед, в овраг, к черту в тартарары…

Так и жили они один возле другого, Алеша и Лена.

Не друзья и не враги. Не близкие и не посторонние. Не обиженные и не утешенные. Каждый сам по себе.

Весь день за городом валил снег. К вечеру стихло, будто кто сдул нависшие ватные облака. Выплыло солнце — розовое, довольное, хоть и холодное. И напоследок расцветило все: мохнатые, отяжелевшие ветки осин, пуховики на елях, похожие на сахарные головы пни, искристо-белые поляны.

Группа лыжников завода «Красный пролетарий» возвращалась из пробега. Шли цепочкой, по целине. За плечами болтались опустевшие мешки на лямках — попутно разнесли по ближним деревенькам свежие газеты. Девчат было четверо, парней втрое больше.

Алешка с Васей шли в голове цепочки. Лыжи скользили с шелестом — вжик! вжик! — взметывали пушистые фонтанчики. Свернули к оврагу. Где-то здесь надо было пересечь его, чтобы скорей выйти к окружной железной дороге, а оттуда к заводу. Васька крикнул:

— Братцы, последний привал!

Мигом утоптали снег, наволокли хворосту. Парень из мехцеха, бывший красноармеец, разжег искусно сложенный костер, по лесу пополз горьковато-сладкий дымок. Еды никакой уже не было, нашлась у кого-то в мешке ржаная краюха, ее разделили и дружно прикончили. А потом просто посидели, отвязав лыжи, на корточках у огня, грея руки, покуривая.

Возле Алешки сидела тоненькая девчушка из инструментального в большой мохнатой ушанке. Она одна, в отличие от товарок в стоптанных валенках, раздобыла себе где-то огромные, как лодки, пьексы со смешными закорючками-носами. Сейчас по очереди протягивала их к горящим веткам, пьексы сразу начинали дымиться и даже шипеть.

— Удобно в таких? — спросил Алешка.

— А как же! Велики только очень. — Девчушка с сожалением похлопала красными, как лапы у гусенка, ладошками. — А у тебя ноги не мерзнут? (Алешка был просто в старых, подвязанных веревками ботинках).

— Нет, я газетой внутри обернул.

— Отморозишь пальцы, тогда узнаешь… Мне эти пьексы старший брат дал. Он у себя на базе теперь в горнолыжники тренируется!

Девушка эта всю дорогу смущала Алешку. Он видел: намеренно, не скрывая, она старается идти к нему ближе. Когда заносили в последний сельсовет газеты, помогла ему, а не Ваське, например, разгрузить мешок. На обеденном привале положила Алешке кашу в свою миску — сам он, конечно, забыл взять из дома… Не было в этом ничего назойливого, неприятного. Наоборот. Румяное курносое лицо было такое бесхитростно-открытое, трогательное. И темная, как просяное зернышко, родинка на подбородке, когда девушка говорила, так забавно двигалась… Алешка и в заводе несколько раз сталкивался с этой девушкой у столовой, в проходной, возле библиотеки. И заговаривала она с ним всегда о таком, точно угадывала наперед, что ему интересно. О прочитанной книжке, о том, трудно ли учиться на рабфаке, — откуда только знала?

Вот и теперь сказала, чуть пришепетывая:

— А тебе ведь не в общежитие ворочаться. Значит, лучше от окружной на трамвай сесть. — Видно, слышала, что он не живет больше там.

— Я в душевую забегу помыться.

— Ой же, простынешь после!

Кто-то прокричал зычно:

— Подъе-ом!

Все повскакали, бросились подвязывать лыжи.

— Я тебе свои рукавицы дам, хочешь? — предложила девушка. — У меня руки смотри какие горячие!..

— А ты чего это хромаешь? — спросил Алешка.

— Пятку стерла. — Она и вправду ступала одной пьексой косо, неуклюже. — Уроды эти шлепают.

— Ну-ка, садись.

Он сбил шапкой с ближнего пня белую макушку, усадил ее. Нагнулся, развязал скоробившиеся ремешки.

— Ух ты! Всю кожу содрала…

Она сидела, как воробей, доверчиво положив на его согнутое колено маленькую теплую ступню в грубом разорвавшемся чулке.

— Разве ж можно так, без ничего? Тебе бы портянки… Обожди, сейчас сделаем.

Он сдернул с шеи старенькое вязаное кашне, ловко стал обматывать ногу.

— Лопухов, вы что отстаете? — крикнули из выстроившейся на поляне цепочки.

— Алеха, довольно лясы точить. — Васька швырнул в них метким снежком. — Догоняйте!

— Догоним, не бойтесь!

Смех, шелест, характерный свист палок, вспарывающих снег, — цепочка исчезла в овраге.

— Как, лучше? — спросил Алешка.

— Ага. — Девушка попрыгала свободно. — Вот спасибо-то! А как же ты? — Она испугалась. — На, платок мой возьми, мне тепло…

— Пустое! И так жарко. — Он распахнул куртку, напялил валявшуюся у пня обснеженную шапку. Притащил свои и ее лыжи, стал надевать ей первой.

Она упиралась ему в плечо, пригнувшись и дыша в ухо.

— Лопухов, знаешь… Тебя Алексеем зовут, я буду Леней, хорошо? Леня, знаешь… — Она говорила часто, и пахло от нее свежестью, дымком и почему-то молодой березкой. — У нас в инструменталке про тебя девчонки судачат: отчего это такой симпатичный, а всегда один ходит? Федосеев же не в счет, верно? В клубе два раза плясал, и то с парнями… Так и зовут — красная девица. Чудные, верно? А я вот прямо тебе скажу: дружить бы с тобой стала. Ты только худого ничего не подумай.

— Я и не думаю! — рассмеялся Алешка. — Славная ты. Хорошая.

— А может, у тебя зазноба есть? — Она придерживала его за плечи, пока вставал, помогла отряхнуться. — Тогда скажи, я не обижусь. — Она спрашивала так серьезно, озабоченно и просто. — Уж если девушке говорят «славная» да «хорошая», значит, каюк дело, верно? — и засмеялась сама, сначала грустно, потом от души, весело.

Алешка протянул ей палки.

— Нет у меня никакой зазнобы, — проговорил медленно, как бы убеждая себя. — Ошибаешься ты. Нету!.. Бежим своих догонять.