Андрей Упит - Пареньки села Замшелого

Ветер и буран за озером стихли, надвигалась оттепель, вместо снега с неба сыпалась морось. Над руслом Дуньупе, в ложбинке, светлой полосой тянулся седой туман. Теперь можно и уши на шапках поднять, расстегнуть полушубки и развязать кушаки. Один лишь Букстынь, застегнутый на все пуговицы, дрожал по-прежнему, переминаясь с ноги на ногу и хлопая в ладоши.

— Ты бы лучше пробежался, — посоветовал Ешка, — этак не согреешься. Еще простынешь и помрешь, а кто же будет покойника таскать за собой?

Спасенный от гигантской лягушки и других чудищ, мерещившихся этой ночью, Букстынь так дрожал за свою жизнь, что готов был стерпеть любые насмешки. Он стал описывать большой круг, обегая дровни и прорубь. Добежав до Андра и Ешки, портной скороговоркой прокричал:

— Нос у меня, ребята, нежный! Стоит ноги промочить, сразу из него течет… — Длинные ноги уже уносили его прочь, и только на обратном пути он смог досказать: — И потом три недели кряду чихаю и сморкаюсь, раньше не проходит.

Лошадь не захотела овса, она обнюхивала лед и била копытом. Ешка сразу понял, что ей нужно, и повел кобылу к полынье. Она тут же опустила морду и стала долго и жадно пить.

— Только бы чуму не подхватила! — усмехнулся Андр.

— Так ведь тогда бы и лягушка-великанша давным-давно околела, — ответил Ешка, — а ты же сам слышал, как она ночью квакает.

Пареньки украдкой поглядывали на Букстыня, но он до того занялся собой, что разную нестоящую болтовню пропускал мимо ушей. Андру пришла в голову хорошая мысль.

— Букстынь, что без толку бегать, только обувку протрешь! Поди сюда. — Он расколол еще четыре полена и разжег огонь. — А теперь: снимай шубу и сушись!

Портной не заставил себя просить, повернулся спиной к костру и сладко потянулся:

— Вот уж тепло так тепло! Мне было и самому пришло это в голову, да как же разжечь, коли нечем? Трут насквозь вымок.

Кобыла теперь в охотку жевала овес папаши Букиса. Ешка подумал, что и самим не мешает перекусить. Пристроившись на дровнях, они с Андром стали есть. А Букстынь все стоял у костра и то и дело трогал рукой вымокшее место, от которого валил пар.

— Как бы дырку не прожгло! — пояснил Букстынь паренькам. — Ципслиха только на той неделе положила совсем крепкую заплату.

Еще закусывая, Ешка почувствовал на лице влагу. Желтоватая мгла выползла из ложбины и протянулась над озером, небо нависло низко-низко.

— Тьфу ты пропасть! Туман поднимается. Опять мы в этой плошке не найдем ни конца ни краю. Надо ехать! А ну, Букстынь, сохни поживей!

Пареньки быстро запрягли лошадь. Букстыню, понятно, не хотелось расставаться с костром. Он ощупал себя сзади:

— Вот это место еще просушить.

— Не беда, — отозвался Андр. — Ты же на него сядешь, оно само и просохнет.

Все трое уселись на дровни, как и накануне. Лошадь повернула голову в одну, в другую сторону, потянула ноздрями воздух и пошла прямо через борозду треснувшего льда. Ешка опустил вожжи: кобылий нос понадежнее его глаз да, пожалуй, и всей головы. Если лошадь сумела вывезти их на Круглое озеро, то найдет и большак.

Они взобрались на гребень вала и перемахнули через него. Выехали на замерзшее болото, потом потащились заснеженным лугом, потом лесом и снова открытым полем. Снег был кобыле по самое брюхо, она не шла, а скорее плыла по нему. Проехали с версту и добрались до большущего старого вяза. Кобыла обошла его и круто свернула, потом вздыбилась, взяла подъем и рванула за собой сани. Да вот наконец и он, долгожданный большак; занесенный снегом, но все же явно он самый. Теперь им и горя мало.

Но и на большаке пришлось хлебнуть горя.

Со снегом этак всегда: чем больше его уминать, тем больше навалит. Прошлой зимой снега почти что и вовсе не было, земля лежала голая, по лугу да по болоту еще кое-как протащишься на санях, а по торному пути и думать нечего: даже рытвины дополна не засыпало, ухабы не запорошило. Потому-то нынешней зимой все по первопутку кинулись в лес. Чего только не везли домой! И хворост, и еловые ветви, и дрова, и бревна. Везли ясень на дуги, осиновые колоды на коровьи кормушки, березу — на рассохи, лучину и ложки, клен — на топорища, орешник — на обручи. Ехали со всех концов вереницей, целыми обозами — по всей округе спозаранку до поздней ночи слышался скрип полозьев. Только умнут на большаке снег, глядь — еще навалило, а там еще и еще, и так целыми днями и неделями, без передышки. Да ладно бы стелился ровно, а то все какими-то глыбами да буграми. Редкие оттепели почти не приминали их, а тяжелые возы лесорубов перепахивали снег, оставляли на большаке лишь рытвины и ложбины, скаты и взгорья. Под конец там стала не дорога, а ад кромешный, бездонная хлябь, в которой поутру иной раз лошади утопали по брюхо в сугробах, пока хоть сколько-нибудь укатывали путь. Возы опрокидывались, оглобли трескались, ломались дуги и хомуты, разрывались шлеи и поводья. Даже старики не могли упомнить на своем веку подобной напасти.

Округу Большого леса населяли люди умные. Все как на подбор умные, ни единого дурака. В этом-то самая беда и была. Как поунялась горячка первопутья, люди стали осмотрительнее, уже никто спозаранку не рвался в лес. Всякий прикидывал так: на что мне первому дорогу месить да сугробы пахать? Пускай едет сосед, у него и лошади резвей моих и сам он на подъем легок, а уж я за ним по его колее потихоньку-полегоньку. Но «легкий на подъем», как оказывалось, рассудил точно таким же образом, а потому оба отсиживались дома, потягивались на лежанке да всё прислушивались — не скрипят ли в соседнем дворе полозья. Так они прохлаждались до завтрака, а потом уж не стоило и запрягать. Кабы еще особая нужда была, а то вон уж сколько припасли. Да и кто станет по доброй воле коня загонять и свое же добро портить? Так мало-помалу большак опустел, и только метель кружила на нем снежные вихри да все выше и выше громоздила сугробы.

После страшной ночи на озере трое посланцев за медведем, выехав на дорогу, поначалу совсем приободрились. Ешка даже попытался погнать кобылу рысью, но из этого, правда, ничего не вышло. Букстынь свесил ноги с саней: очень уж приятно щекочет подошвы, когда они скользят по мягкому, ровному снегу. Андр и вовсе развеселился и стал помешаться над Букстынем, поминая про огромную змею, которая кусает свой же хвост, да про Ципслихину заплату, сидеть на которой можно, лишь сперва как следует вымочив ее в проруби, и про все прочее в этаком роде. Но Букстынь упорно не слышал насмешек, ни словечка не слышал, с него хватало своей заботы: задок дровней подкидывало, швыряло, качало, точно решето с отрубями на сквозном ветру, и Букстыню приходилось напрягать все силы, чтобы сохранять равновесие. И напрягал он их, надо сказать, не зря. В одной из ям за высоким отвесным сугробом дровни вдруг сильно накренило, и Андр ничком бухнулся в снег.