Владимир Кобликов - Берестяга

Таня почувствовала это:

— Красиво. Правда?

— Красиво, — согласился Прохор.

— И немного страшно… Мне сейчас подумалось, что мы идем по заколдованной земле. И нам надо спасти зачарованных жителей… Ты любишь стихи?

Прохор пожал плечами.

— Хочешь, я тебе почитаю что-нибудь?

— Почитай.

Стихи были незнакомые. Прохор никогда не читал их и не слышал, но они нравились ему. Если бы он сочинял стихи, то, пожалуй, они были бы именно такими, немножечко грустными и в то же время светлыми, зовущими куда-то в неведомое… И о войне он обязательно бы так же написал бы.

Таня перестала читать и ждала, что скажет Прохор, а он ждал, что она прочтет еще что-нибудь. Так они и шли молча…

— Тебе не нравятся стихи? — спросила Таня.

— Нравятся.

…Подошли к Марьюшкиному дому. Снег и лунный свет приукрасили старенький дом. И в нем сейчас не чувствовалось ветхости.

— Проша, — позвала Таня.

— Что?

— В двенадцать часов я подумаю о тебе. А ты?

— А я всегда о тебе думаю.

— До свиданья. Теперь мы с тобою встретимся только в новом году.

— Может, ночью на салазках кататься пойдем? Позовем ребят и на горку?

— Нет, Проша. Мне надо побыть с мамой. Мы никогда с нею не расстаемся в новогоднюю ночь… Иди.

Она стояла на крыльце и смотрела на уходящего Прохора, слушала его шаги. И вдруг окликнула его:

— Постой, Прохор.

Он остановился.

— А стихи эти я сама написала…

Берестяга слышал, как закрылась за нею дверь.

В полночь на краю села, где жили Берестняковы, раздалась ружейная пальба. Но никто с других улиц не рискнул пойти проверять, в чем дело. Только берестняковские шабры повыскакивали на улицу.

Палили из ружей Прошка и Петька Нырков. Палили и во всю глотку кричали:

— Ура-а-а!!!

— Ур-р-ра-а-а!!!

— Чего беситесь? — заругалась на приятелей перепуганная мать сестер Нырчих.

— Калугу освободили! — и Прохор опять закричал: — Ур-р-ра-а-а!

— Ур-р-ра-а-а! — поддержал друга Петька.

— Полоумные какие-то, — заворчала Нырчиха и поспешила в дом, в тепло.

— Прошка, айда к Самариным!

— Спятил ты, что ли?

— А чего такого-то? Ведь не спят они, чай. С Новым годом поздравим и новость сообщим. Может, они радио-то не слушали.

— Как же так, ночью-то?

— Ну и дубина ты, Берестяга! Кто же в Новый год ложится в такую рань. Пошли… Зайдем домой… слямзим еды и пир у них устроим. Да не бойся ты! Идем, со мной не пропадешь.

Стук испугал Марьюшку. Только что кто-то стрелял недалеко от ее дома, а теперь вот кто-то стучит.

— Стучат, — сказала Таня. — Открыть?

— Я сама выйду.

— Кто? — спросила Марьюшка, не подходя к двери.

— Мы. Петька Нырков со своим шабром Прохором Берестняковым.

Марьюшка еще больше испугалась.

— Чего случилось-то? Говорите! — И она все не могла открыть засов. У нее тряслись руки.

— Ничего не случилось, тетка Марья, — успокоил ее Петька. — В гости к вам пришли.

— Ох, а я подумала… — Марьюшка прислонилась к стене.

— Чего подумала? — потребовал уточнения Петька Нырков.

— Да так… Блажь всякая в голову идет. Заходите в хату…

Таня, увидев ребят, просияла. И Наталья Александровна очень им обрадовалась.

— Какие вы умники. Раздевайтесь!

— С Новым годом вас! С новым счастьем! — оба, как по команде, сказали ребята.

— Спасибо. И вас поздравляю с Новым годом. И всего-всего самого хорошего вам желаю… Садитесь за стол.

Берестяга стушевался. А Петьке — хоть бы что.

— Прошка, кошелку волоки, — скомандовал Петька.

Прохор принес из сеней корзинку. Нырок, будто фокусник, хлопнул над корзинкой в ладоши, сдернул тряпицу и начал выкладывать на стол гостинцы.

На Ныркова действительно смотрели как на настоящего фокусника. Даже Прохор засмотрелся на его проворные руки и ждал, что же Петька еще извлечет из корзины.

Нырков вдруг затих и виновато посмотрел на Наталью Александровну.

«Ты чего, Нырчонок?» — спросил Петьку глазами Берестяга. Петька его понял и в ответ скорчил кислую мину, пожал плечами, что означало на их языке жестов — сомнение.

Таня не выдержала, заглянула в корзинку и захлопала в ладоши.

Петька с испугом поглядел на Наталью Александровну.

— Что у вас там такое? — не удержалась и спросила Наталья Александровна.

Петька закрыл глаза: «Все пропало! Мы погибли!».

Выручила Таня. Она запустила руку в корзину и извлекла оттуда бутылку с густой, вишневого цвета жидкостью. Прошка даже присел от неожиданности. Об этой бутылке он ничего не знал. Эта бутылка — дело Петькиных рук.

— Чудесно! — сказала Таня. — Все есть за нашим праздничным столом. И даже бутылка с шампанским.

И все трое — Петька, Прохор и Таня — одновременно посмотрели на Наталью Александровну.

— Разбойники, — с притворной строгостью заявила Самарина. — Что это? Самогон.

— Что вы, Наталья Александровна! — обиделся Нырков. — Настойка. Вишневая. Бабка моя мастерица делать.

— Сколько же в ней градусов?

— Квасок. — Петькино лицо стало таким невинным, что можно было подумать, будто он принес газированную воду, а не тридцатиградусную настойку, которую для себя специально готовил его дед.

Сели за стол. Марьюшка для такого торжества зажгла лампу-молнию. Все были возбуждены. Ко всем неожиданно пришло праздничное настроение.

— А мне стало весело, — сказала Таня. Сказала всем, а говорила только для Прохора. Берестяга понял это и ответил Тане улыбкой.

— Петя, Петя! Не наливай помногу! А Тане совсем чуть-чуть.

— Мамочка… — Таня сделала вид, что надулась на мать.

— Как хочешь, милая. Только запомни, что ничто так не старит женщину, как слезы и вино.

— За что мы выпьем, мальчики? — спросила Таня.

— Как за что? Вы разве ничего не знаете? — удивился Петька.

— Вы не слышали последние известия? — спросил Прохор.

— Нет, не слышали, — виновато ответила Таня.

— А что произошло, мальчики? — Наталья Александровна даже побледнела.

Марьюшка взялась за сердце и еле слышно произнесла:

— Господи…

Прохор и Петька в один голос (опять, как по команде) объявили:

— Калугу освободили!

— Ох! — Наталья Александровна всплеснула руками.

Таня на мгновение оцепенела, но тут же лицо ее озарилось радостью.

— Калуга! Калуга! — начала напевать Таня. И хлопала в ладоши.

Потом она подбежала к матери и стала обнимать ее, целовать.

Петька смеялся и тоже хлопал в ладоши. А Прохор вдруг помрачнел. Петька заметил это и, толкнув приятеля в бок, тихонько спросил:

— Ты чего, Берестяга?

— Не знаю, — ответил Прохор.

Прохор говорил неправду. Грустно ему стало оттого, что подумал он о том, что Таня теперь может скоро уехать из Ягодного в свою Калугу.

Первый раз в жизни Прохор столкнулся с такой нелепостью, когда большая радость заставляла и радоваться и печалиться.