Владимир Кобликов - Берестяга

— Жив, — повторяла Наталья Александровна. — жив… жив…

А Таня ничего не говорила. Она терлась щекой о мокрую щеку матери… И была она сейчас некрасивая-некрасивая.

С улицы постучали.

— Кто же это стучит так поздно?

Таня пожала плечами, но тут же вспомнила про Берестнякова.

— Наверное, Проша стучит… Я просила его зайти после охоты.

— Верно. Ведь сегодня обязательно должны вернуться охотники.

Это действительно был Прохор. Он вошел следом за Марьюшкой. В распахнутом полушубке, поверх которого был надет маскхалат, в белых высоких, за колено, валенках, он показался им огромным и нескладным. Лицо у Прохора усталое, осунувшееся, глаза воспаленные.

Берестяга остановился у порога и сказал:

— Здравствуйте.

— Проша! Немцев под Москвой разбили! — одним духом выпалила Таня, подбежала к Прохору и обняла его за шею.

Прошкины руки повисли, как плети, глаза стали круглыми, глупыми. Он хотел что-то сказать, но не мог. И от этого рот его открывался беззвучно, как у задыхающейся рыбы.

— Что с тобою? — спросила Таня.

Берестяга зачем-то замотал головой и стиснул веки.

— Проша!

— Не торопи его, Таня. Устал человек, а ты к нему пристаешь.

— А я, а я… не устал я… Пойду я, — Прохор нахлобучил шапку и повернулся к двери.

Таня схватила его за руку.

— Постой, Проша. Хоть скажи, как охота ваша.

— Девять, — выпалил Берестяга и опять порывался уйти.

— Чего девять? — удивилась Таня.

— Девять волков взяли.

— Девять?! — поразилась девочка и прижала ладони к щекам. А Прохор, почувствовав, что его уже не держат за рукав, налег на дверь и… исчез.

— Глупенький, — сказала ему вслед Таня.

«Оба вы глупенькие, — подумала Наталья Александровна. — Хорошие и глупенькие…»

Прошка проснулся ближе к полудню. Ни дед, ни бабка Груня не помнили, чтобы он еще когда-нибудь спал постольку.

К Прохору приходили Саша Лосицкий, нарочный от Трунова, еще какие-то ребята, но дед с бабкой будить внука не давали.

Дед Игнат заметил, что с женою происходит что-то непонятное. Она заискивающе заговаривала с ним. Вдруг заботливей стала. Два дня, как уже варила еду на всех, а до этого только о себе думала. До смешного доходило: он свой котелок в печку сует, старуха — свой. И Прошку все поделить между собой не могли. Бабка зовет внука ее похлебку есть, дед — свою.

Прохор, конечно, из дедовой миски ел.

Последние дни старуху будто подменили. Игнат видел это, но не понимал, что с ней происходит.

…Бабка Груня получила от старшего сына письмо. Прошкин отец сообщал печальную весть, что брат его Григорий лежит в госпитале. И не так страшна его рана, но он сильно обморозился.

Надо же такому совпадению получиться. Она пожалела теплые вещи, а ее любимец Гриша обморозился. Из-за ее жадности ему могут отрезать ногу! Целый день бабка провыла в сарае. Лежала на соломе и выла, причитая. А как кляла она себя. Все бы она сейчас рада была отдать: и дом, и вещи, какие наменяла на продукты, и кубышку свою с деньгами — все-все, только не было бы этого письма, которое своими строчками ожгло ей сердце.

Суеверная старуха убеждена была, что это господь бог послал ей свою кару за жадность и за то, что она прогнала «беженцев» Самариных.

Письмо бабка Груня скрыла. Узнает Игнат, что Гриша обморозился, — убьет ее. Ведь из-за нее не хватило сыну теплой одежды. А что станут говорить на селе? Нет. Лучше бабка Груня одна перенесет свое горе, а там, бог даст, все обойдется. Может, и не отрежут Гришеньке ногу.

…Прошка встал, умылся. Вытирает Берестяга рушником шею, прислушивается и ушам своим не верит. Это бабка зовет их с дедом? Она. Чудно.

— Игнатуш-ка, Проша-а-а, — кличет враспев бабка, — садитесь ужо за стол. Ешьте, пока все горяченькое, огонюшком отдает-ат…

«Что же это такое?» — недоумевает Берестяга и торопится за стол. И дед, как ни странно, за стол поспешил… А бабка-то, бабка!

— Ешьте, мужички мои, ешьте, — сказала ласково и даже поклонилась им.

«Вот это да!» — поразился Прохор… «Пошто, ягодинка, такой ласковой стала? Спроста ли? Или, может, из мягкой веревочки жестку петлю вьешь?» — допрашивал мысленно жену Игнат.

— С охотой удачной тебя, внук, — поздравила бабушка Прохора.

— Спасибо, — смущенно буркнул он в ответ.

— Сколько же сам-то серых положил?

— Двух.

— Молодец. Если считать со шкурами да с телками за одну охоту тыщи четыре заработал, а то и все пять. Мясо ноне дорогое.

«Вот ты куда клонишь», — сообразил дед Игнат и сердито засопел. А Прохор даже ложку положил на стол.

— Денег никаких не увидишь. Я их фронту отдам. На танк на новый, для отца и дядьев. Ясно? — почти крикнул Прошка.

— Ясно, Проша, ясно, — покорно согласилась бабка Груня. — Вот и умник, что так порешил. Умник. Я всегда знала, что светлая у моего внука голова, а душа добрая.

Прохор и дед переглянулись. И тот и другой были сбиты с толку покорностью старухи. Чтобы замять неловкость, оба набросились на еду, а бабка Груня еще больше их смутила, сказав:

— Едите-то как дружно… Смотреть на вас — душа радуется. Хорошие мужики всегда едят скоро, без разбору.

К Берестняковым пришел Трунов. Вот уж кого не ждали ни Прохор, ни дед Игнат, ни бабка Груня. Председателя стали усаживать за стол. Он отнекивался, но потом все же сел. Бабка Груня вышла в сени и позвала за собой мужа. Старик вернулся с бутылкой настоящей водки. А вскоре вернулась и хозяйка дома. На столе появилась вяленая рыба, грибки соленые, брусника моченая, сало. Василий Николаевич, увидав такое богатство, только крякнул.

— А пить-то вроде ни к чему, — попытался отказаться от водки Трунов.

— Как же ни к чему? — удивился дед Игнат. — А за победу под Москвою? А за моих сынов? А за Россею? Не грех и за удачную охоту, в какой и внук наш не последним был.

— Правда твоя, Игнат Прохорович. Наливай. Итак, за победу под Москвой. Ведь это не просто победа. Это начало конца войны. Погонят теперь немцев с земли нашей… — Потом они выпили за Берестняковых-фронтовиков, за Прохора. Последний тост был за Россию…

Трунов и дед Игнат закурили. Старик захмелел и все высказывал свои прожекты относительно войны. А председателю вдруг захотелось спать. Жил он впроголодь, работал много. И сейчас обильная еда и водка разморили его. Но Трунов не сдавался сну. Он встряхнулся и встал, чтобы уйти.

— Куда же ты? — спросил дед Игнат, которому жаль было терять собеседника.

— Дел, Игнат Прохорович, много… Часа через два Макаров приедет, собрание проводить будем. Приходите всей троицей… А ты не раздумал? — обратился Трунов к Прохору. — Насчет танка-то?

— Чего ж ему еще раздумывать-то, — вместо внука ответила бабка Груня. — Для фронта нам ничего не жалко, — сказала и даже не моргнула.