Инга Петкевич - Мы с Костиком

Жёлудь перестал наступать.

— Эх, ты, — говорит, — нюня. Не видать тебе собачки, как своих ушей. Зачем такому растяпе собака? Да когда у меня собака была, так я с ней в сараях ночевал. Когда пропадала, по всему городу искал. И, представь себе, находил. Потому что я таким размазнёй не был.

— Подлый вор, подлый вор! — твержу я.

— Иди, иди отсюда… Проваливай. Зачем мне твоя собака! Знаю где, да не скажу, собаку жаль. Не хозяин ты для такой собаки, только животное зря испортишь.

И он вытолкал меня со двора.

И вдруг налетели на меня все ребята, свистят, хохочут, ведро ногой поддали, и Сонька-Щипаха щиплется со всех сторон. Только Светланка жалеет и ревёт за компанию… Повалили и давай по снегу катать.

— Сюда! — кричат. — Сюда! Сейчас мы из Стрючка деда-мороза сделаем.

Снег глаза залепил, за ворот набился. Чуть-чуть деда-мороза не сделали, даже ведро на голову надели, но вдруг бросили и разбежались.

Не могу я больше ходить в школу, не могу!.. И дома жить не могу. И с ребятами играть!.. Ничего не могу больше. Может, болезнь у меня такая, и только снаружи я как все, а внутри у меня всё перепуталось…

Уже пора быть в школе, а я всё ещё сижу на крыше сарая во дворе бани № 8.

Сначала я свистел и звал её, но потом пошёл густой и липкий снег, и я устал ждать. Я натянул на голову пальто, спрятал руки в рукава и больше не шевелился. Я мог заснуть и замёрзнуть, но почему-то меня это не очень волновало.

Наверное, я всё-таки заснул, потому что вдруг свалился с крыши и покатился по углю.

Я отряхнулся и пошёл.

Шёл и шёл и почему-то пришёл в школу. И вовсе я не собирался туда приходить, просто так пришёл.

В раздевалке, за железной сеткой, сидела и вязала свой чулок нянечка «Шиворот-навыворот».

— Шиворот-навыворот, шиворот-навыворот, — бормотала она, и спицы мелькали в её руках.

А я следил за её руками и всё боялся, как бы она не сбилась. И мне стало казаться, что она колдует, и сейчас прилетят двенадцать лебедей и…

И действительно, тяжелая входная дверь вдруг с грохотом распахнулась, ворвались старшеклассники и, раздеваясь на ходу, стали швырять свои пальто прямо через сетку. «Шиворот-навыворот» еле успевала их подхватывать.

И моё пальто полетело вместе с остальными.

Зарядка уже кончалась. Физкультурник командовал «вдох-выдох».

Когда я приоткрыл дверь, он как раз делал выдох. Он стоял к двери спиной и нагнулся, чтобы сделать выдох. Его голова была между ног и глядела оттуда прямо на меня. Зачем-то я присел и сказал «здрасти».

Ничего смешного в этом не было, но все, кто не делал выдох, все они захохотали. А физкультурник очень обиделся. Он у нас вообще очень обидчивый и подозрительный. Когда он идёт по коридору, то всё время оглядывается на тех, кто идёт за ним. Ему кажется, что за спиной его обязательно передразнивают…

Так и тут. Ему сразу же показалось, что я его передразниваю. Он покраснел и сказал, что он мне этого так не оставит. А я почему-то сказал ему «пожалуйста».

Я вовсе и не думал ему грубить, а, наоборот, хотел сказать что-нибудь вежливое. Но все эти «спасибо» и «пожалуйста» вдруг перепутались у меня в голове, и я сказал первое попавшееся.

А физкультурник сразу же бросил зарядку и убежал в учительскую.

В дверях класса меня опять задержали. Верка-санитарка. Она у нас в классе уши проверяет. Есть у неё такая табличка: чистые — ставит плюс, грязные — минус. Вот и теперь одно ухо пропустила, а за другое минус ставит. А за ней ещё Клавка, её помощница, руки проверяет.

— Вы поглядите, что у него за руки, нет, вы только поглядите!

А у меня и правда все руки в угле. Пошёл мыть. Пока мыл, урок начался.

— Вечно ты, Зайцев, опаздываешь, — говорит Вера Павловна.

— Я не опаздываю, я руки мыл, — говорю.

— Руки дома моют, — говорит она.

— Дома они у меня ещё чистые были, — говорю.

— Ну, тебя не переспоришь, — говорит она. — Садись скорей на своё место, столько времени оторвал. И вообще нам с тобой ещё надо поговорить.

Это она про физкультурника.

А тут ещё Терапевт со своими ботинками… У нас с ним общий мешок. Свой он потерял и теперь моим пользуется. Я опоздал, вот и пришлось ему свои ботинки в портфель засунуть, и теперь у него все тетрадки перепачкались.

Зануда он всё-таки страшный. Всегда был занудой. Вечно у него что-то болит, или его кто-то обидел, или вдруг клянчить начинает. Привяжется к тебе как банный лист и клянчит, и клянчит: «Ну дай куснуть, ну дай подержать…» А теперь ещё вообразил, что в нём иголка ходит. Будто бы он на неё нечаянно сел, и она в него ушла и теперь по нему ходит. Никакой иголки в нём, конечно, не нашли, но паника была страшная…

А тут со своими тетрадками и ботинками даже про иголку забыл, так разошёлся. Я пишу, а он под локоть толкает. Что ни буква, то хвост. Каждая буква с хвостом…

И вдруг скучно мне стало. Сижу, в окно гляжу.

Кошка двор переходит, грузовик стоит, фонарь зачем-то горит. Уже светло, а он горит. Зачем тушить — всё равно скоро стемнеет. Когда ещё лето будет…

И Терапевт притих, больше не толкается. Заглянул к нему, а он «ю» опять наоборот пишет. Сто раз говорили. Или заскок у него такой?

И вдруг как пихну его. И не сильно вроде бы пихнул, а он взял и с парты свалился. Сидит на полу и ревёт. Нарочно ведь ревёт и с парты упал нарочно. Сначала обиделся и на меня посмотрел, а потом только упал и заревел.

А все и рады стараться, ручки побросали, на нас глядят, ждут, что будет… Теперь обязательно родителей вызовут… А Ромка, как ни в чём не бывало, ногти свои рассматривает… Ах, так! Засунул я свои учебники в портфель, встал и вон пошёл.

— Зайцев, — говорит Вера Павловна. — Что происходит, Зайцев?

— Всё! Надоело, — говорю. — Не хочу больше учиться!

Тихо в классе. И Ромка на меня глядит. Впервые за последнее время — прямо на меня.

Так бы и ушёл, но в коридоре почему-то вдруг разревелся. Зарёванному пальто не дадут. Пришлось в уборной спрятаться. Перемену на стульчаке просидел. А когда всё стихло, вылез. «Шиворот-навыворот» пила чай. Я молча прошёл мимо неё и без разрешения снял с вешалки своё пальто.

Максимовна преспокойно чистила картошку. Шкурки аккуратной лентой выбегали из-под ножа и скрывались в ведре для пищевых отходов. Ровные белые картофелины одна за другой бултыхались в кастрюлю с чистой водой. На меня она не смотрела.

И вдруг идея.

— Максимовна, — вежливо сказал я, — вы, может быть, не знаете, а собака-то была породистая…

— Не знаю и знать не хочу, — ответила она.

— А породистые собаки, между прочим, очень редки и поэтому дорого стоят.

— Ну и что?

А то, что хозяева этой собаки передумали и хотят забрать её обратно. Я их сейчас встретил, они как раз шли за собакой.