Инга Петкевич - Лесные качели

В последний раз Егоров ездил на поезде лет двадцать тому назад. Он и думать забыл о столь допотопном средстве передвижения. И когда порой ему случалось наблюдать с самолета далеко внизу эту неуклюжую зеленую гусеницу, она интересовала его только как часть пейзажа. Поезда возили лес, полезные ископаемые, скот, возможно даже людей, но людей какой-то иной категории или породы: дачников, например, или курортников, — словом, каких-то странных людей, которые не умели летать…

— Груз был отправлен малой скоростью, — сказал Егоров, с комическим недоумением и даже опаской разглядывая вполне современный вагон.

— Смотри не прыгай на ходу! Не высовывайся из окна! — добросовестно подыгрывали друзья.

Все дружно хохотали, но всем было невесело. И бодрость их, подогретая коньяком в привокзальном ресторане, была наигранной. Почти все они отлетали свое. Отлучение от полетов давалось нелегко. И как ни готовили они себя к неизбежности этого отлучения, оно всегда было неожиданно и болезненно, будто их внезапно столкнули с неба на землю, ходить по которой они давно разучились.

Егоров чудил. Поездка по рельсам и зарок никогда больше не подниматься в воздух были последними фокусами в его программе. Он чисто и красиво выполнил ее всю до конца по всем законам высшего пилотажа, и пусть теперь глядят ему вслед — он даже не обернется. Перед ним новая жизнь, где нет места прошлому, нет места воспоминаниям у костра, нет места этим дурацким рыбалкам под рев знакомого двигателя. С него хватит! Нет больше летчика Егорова, отставника Егорова. Есть еще не старый человек, и ему найдется место в жизни. Настроение у него было приподнятое, почти радостное возбуждение не покидало его. Он чувствовал себя тем же лихим пацаном, который много лет назад бежал из деревни в город, бежал, чтобы научиться летать. И он летал, летал, летал, все не мог налетаться. Все ему было мало. Так заигравшийся, зарвавшийся ребенок, забывший всякое благоразумие, уже не в силах взять себя в руки, остановиться и трезво оглядеться вокруг.

Он летал из последних сил, и он налетался всласть. Его ждут другие дела!

Все эти доводы адресовались капитану Глазкову. Но тот не принимал вызова.

…И только когда толпа пассажиров устремилась в подземный переход по направлению к платформе и Егоров вместе со всеми оказался в сумрачном бетонном коридоре, на повороте его занесло, он оглянулся и увидал, как темный знакомый силуэт отделился от серой стены. Зябко поеживаясь и все глубже пряча кулаки в карманы кожаной куртки, нехотя, почти лениво, будто с трудом преодолевая отчуждение, он исподлобья глянул на Егорова. Этот холодный взгляд издалека…

«Может, хватит чудить-то? — казалось, говорил этот взгляд. — Зарвался ты, папаша…» И столько сожаления, столько горечи и боли было в этом взгляде, что Егоров споткнулся, и Глазков тут же исчез. Вместо него возник знакомый механик Скворцов. Он стоял возле серой стены, рылся в своем бумажнике и ворчал что-то себе под нос. Он не был похож на Глазкова. Просто Егоров обознался в сумраке коридора. Он догнал друзей, и они все вместе выбрались на поверхность.

— Просьба всех пассажиров занять свои места, — строго говорила молоденькая проводница.

Было половина двенадцатого. Поезд отходил через семь минут.

— Ничего, это еще не трагедия, — неожиданно для себя сказал Егоров.

Друзья проникновенно закивали.

— Пора забираться на эту карусель, — усмехнулся он, и выражение его лица стало таким, какое бывает у взрослых, когда они садятся на детскую карусель.

Друзья засмеялись. Егоров взялся за поручни и одним махом перенес свое тело в тамбур. Когда же он оглянулся, чтобы послать друзьям прощальный привет, то не поверил своим глазам. Платформу осаждали цыгане. Они вылезали снизу, из-под платформы, вытаскивали детей, старух, собак, мешки, узлы, сундуки и все вместе устремлялись на штурм вагона. Бедная проводница с красным флажком в высоко поднятой руке отважно загородила своим телом подступы к дверям, но тут же была подхвачена, как соринка, занесена в вагон, заброшена в дальний закрытый тамбур и забаррикадирована там намертво.

Егоров, отчаянно борясь с течением, хватаясь за что попало, греб назад на воздух к друзьям. Он видел в окне их растерянные лица, они махали ему и кричали что-то, он стремился им навстречу… Но тут земля вдруг покачнулась у него под ногами, лица друзей поплыли влево. Серый асфальт платформы поехал и оборвался. За окном образовалась пустота. Егоров тяжело опустился на цыганский узел и закрыл лицо руками.

Так сидел он, постепенно приходя в себя. А в вагоне между тем бушевал скандал. Было тесно, душно и бестолково. Что-то отчаянно кричала проводница. Постепенно до него дошло, что кричит она ему. Он поднял голову и огляделся. Весь проход был завален всяческим скарбом, на котором в живописных позах расположился целый табор.

Проводница, размахивая флажком, кричала ему, чтобы он покараулил ее купе, пока она сходит за бригадиром. Цыгане с интересом вертели головами, разглядывая поочередно Егорова и проводницу, и деловито обменивались впечатлениями. Все двери в купе были наглухо задраены, как видно, остальные пассажиры затаились и ждали, что будет.

Явился бригадир со своей свитой. Он решительно взялся за дело, то есть начальственным тоном приказал цыганам немедленно освободить проход и занять свои места. Они выслушали его с интересом и вопросительно уставились на черного заросшего старика в мичманке, с золотой серьгой в правом ухе. Он издал некий гортанный звук, отчего весь табор пришел в смятение и учинил какую-то бестолковую возню, отдаленно напоминающую чехарду. Бригадир бешено засвистел в свисток, цыган в мичманке взял слово и очень вежливо объяснил бригадиру, что занять свои места никто из них не может, потому что все билеты они отдали проводнице и теперь никто не знает своих мест. Тогда бригадир потребовал хотя бы освободить проход от вещей. Цыган в мичманке повторил свой гортанный клич, табор снова пришел в движение, и проход был очищен. Потом начался очень долгий и сложный процесс расселения. Цыган, не считая детей, оказалось намного больше, чем мест, но выделить лишних было практически невозможно, потому что цыгане просто не могли сидеть на одном месте. Они все время вскакивали и устремлялись в соседнее купе узнать, или разведать, или помочь ближнему, и в какое бы купе ни заходил бригадир, туда сразу же устремлялся весь табор, и поднимались гвалт и бестолочь. Все это длилось, пока измученный бригадир вдруг с удивлением не обнаружил ребенка, который мирно играет его бригадирской планшеткой, другой ребенок гордо марширует по проходу в бригадирской фуражке на затылке, а в купе проводницы цыгане пьют холодный чай и крутят всевозможные гайки и ручки. Проводница заплакала и закричала на бригадира, тот закричал на свою свиту, те закричали на детей. Табор с интересом наблюдал за этой пантомимой. Егорову стало смешно.