Марина Москвина - Загогулина

— Лопух и брюки пузырями! — объяснила мне Нунка.

Интересно: будь я красавицей, как Нунэ или Лев, — нравились бы мне все — как сейчас! Или бы я тоже всех критиковала?

Думали-думали, ни один «комильфо» на ум не идет.

— Ладно, — говорит Нунка. — Идем искать Бандурина.

Мы разыскали его в школе. В кабинете физики собирался Леня смотреть свой любимый фильм «Драконы острова Комодо».

— Чего это вы с тюками? — спрашивает Леня.

А узнал, какое к нему серьезное предложение, — сразу дал согласие.

— Бабуся в санатории! Делать нечего!.. — сказал он, когда мы вышли из школы. — Пока мамаша с работы не вернется. Она мебель купила. Мне, правда, не очень. Слишком уж мягкая. «Не садись!..», «Испачкаешь!..» Мать у меня, вообще, со вкусом. А ключи отобрала, чтоб я без нее нашу мебель не попортил. «Чувствуй, — говорит, — себя, Леня, облаком, парящим в небе!»

— Как это? — спрашиваю я у Лени.

— Мамаша у меня — йог, — гордо сообщил Леня. — Каждое утро занимается этой… КАКИМУДРОЙ!

— Как это? — говорю я.

— Проснется — и лежит, — солидно объяснил Леня. — То в позе кобры, то в позе крокодила.

…Мы снова оказались среди отцов.

— Кто последний? — спрашивает Леня.

— Держитесь за мной! — отозвался человек во всем черном.

В черной рубашке, такой же костюм с жилетом и в черном галстуке!

— На американского шпиона похож, — подметил Леня.

Со своим шпионским видом «черный» человек списывал «Памятку отцам».

— Девчонки! Цветы! — вскричал вдруг Леня и выбежал на улицу.

Мы с Нункой страшно разволновались, что он уедет сейчас за цветами — на рынок или в теплые края.

Но Леня вернулся, как раз когда появилась Мариам, а Арарат — в одеяле и в бантах — лежал на руках у медсестры.

Не сплоховал Леня!

С желтым букетиком мать-и-мачехи он подошел к Мариам и, пожав ей руку, всучил цветы!

Таким же образом он всучил медсестре рубль, и она — безо всякого отдала ему Арарата.

— Приходите к нам еще, — крикнула медсестра вдогонку.

А перед нами возник фотограф.

До этого момента он стоял в коридоре с фотоаппаратом на шее и с таким унылым лицом, что трудно представить, как в одну секунду можно преобразиться.

Теперь в нем был праздник и ликованье.

— Поздравляю с новорожденным! — он щелкнул вспышкой. — Фотографии получите почтой через три недели!!! — и опять уныло замер в коридоре.

Кряхтит и попискивает Арарат.

С видом парящего в небе облака несет его Леня.

— Девчонки! — говорит Леня и блаженно улыбается. — Я этому фотографу дал адрес своей мамаши.

— Решается моя судьба, — сказал мне Леня Бандурин.

Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.

— Как это? — говорю.

— Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.

— Может, обойдется? — говорю я.

— Бабусю жалко, — отвечает Леня. — Она сейчас там. «Не серчайте, — говорит, — Евдокия Васильевна! Это он нескладный — весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»

— Бабуся, — добавил Леня, — до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.

— А сам-то ты чего хочешь? — говорю я. — Чтоб выгнали? Или чтобы нет?

— Чтоб выгнали, — отвечает Леня, — тогда я учиться буду — на циркача.

— Ого! — говорю я.

У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!

— ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? — вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. — Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.

Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.

Мне нравится, что нигде — во всей огромной и бесконечной Вселенной — нет больше ни одного Лени Бандурина!

Да взять, к примеру, моего папу — читателя такого количества газет, что в прошлой четверти макулатуры наш класс сдал больше всех!

Но если мне кто-нибудь скажет: «Есть много людей, как твой папа — серьезных, солидных и очень рассудительных», — значит, этот кто-то и слыхом не слыхивал, что папа однажды купил себе аккордеон!

Красно-перламутровый, немецкой фирмы « Herold », он пах чемоданом, а над кнопками регистров сверкали три вроде как бриллианта!

По «Самоучителю» на этом невозможной красоты аккордеоне папа разучил единственную песню и громко распевал ее с утра пораньше:

— Хо-хо! — кричала из кухни бабушка.

— Он пожарник толковый и ярый! — подхватывали мама и баба Маруся из Киева. — Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары! Но не хочет гасить только мой!

Правда, потом он его забросил. Сунул на антресоли и забыл. Но тогда-то ведь — пел!..

И — я думаю — разве во Вселенной найдется что-нибудь похожее на Нункин Схоторашен?! Даже нет — на всю Армению!

Я там, жалко, не была. Моя Армения — это Нунка.

И картина в комнате дяди Ованеса — с изображением горы Арарат.

И горячие пироги с травой женьгялхатс, которые тетя Сирануш печет всегда в конце апреля.

И вот этот стих древнего армянского поэта. Я читаю его — громогласно, — когда мне кажется, что никто не слышит:

Я шла из булочной, а впереди прямо к моему дому шагал солдат.

На спине — вещмешок со скрученной рулетом шинелью. А посередке, над карманом рюкзака, большими печатными буквами синей ручкой было написано: «Н. Ш. Паремузян».

Везет же мне. Например, сегодня взял и ни с того ни с сего пришел Лев.

Я думала — он все. Больше не придет!

— Шишкина, — говорит Лев. — Не знаешь, где Нунэ?

А я ему так обрадовалась и говорю:

— Знаю! Поехали — покажу?!