Михаил Штительман - Повесть о детстве

Окончив свой рассказ, Гозман медленно приглаживает усы, хитро улыбаясь, смотрит на Сему, на веселые лица приказчиков, потом, помолчав, спрашивает:

— Ну, ты понял, почему этому Пуне давали больше на рубль?

— Почему этому Пуне прибавили рубль, — ядовито говорит Сема, — я понял, и я к нему ничего не имею, но почему этому Пейсе прибавили рубль, я понять не могу.

— Твои уши слышат, что язык мелет? — кричит Гозман. — Ты, наверно, думаешь, что разговариваешь с водовозом. Ты, ты!.. — И, не найдя подходящего слова, хозяин тяжелой рукой хватает Сему за ухо: — На́ тебе за твои вопросы! На́ тебе за твои ответы! На́ тебе за твой дурацкий язык!..

Дверь открывается, и в магазин входят покупатели. Брезгливо оттолкнув в сторону Сему, Гозман идет им навстречу. Его покрасневшее от злобы лицо приветливо улыбается.

Сему никогда не били. Он был единственным ребенком в семье, и ему прощалось многое. Бабушка могла прикрикнуть, но рука ее ни разу не поднялась на внука. В нем было все самое дорогое: память о загнанном сыне и надежда на будущее. Не раз бабушка спрашивала себя: «А что, если б у Яши вовсе не было детей?» И ей становилось страшно от этой мысли. Она ворчала, называла внука Старым Носом, непоседой, дикарем, но внутри у нее жил целый мир невысказанных ласковых слов, и в этом мире Сема был «наш колокольчик», «наша травочка», «наш мизинчик».

Разве не горько, не обидно было ей вести своего единственного внука к Фрайману, делать его мальчиком на побегушках, ставить его под чужую руку? Однажды в жаркий полдень она встретила внука на улице. Сема нес на спине туго набитый мешок.

— Боже мой! — испуганно воскликнула она. — Как ты тащишь эту тяжесть?

Внук засмеялся:

— Это пух для подушек хозяину.

Но то, что мешок оказался легким, бабушку не утешило. Она с тоской смотрела вслед удалявшемуся малышку, и острая, щемящая боль не унималась в ее усталом сердце.

…Сема ушел из магазина раньше обычного. Приказчики утешали его: «Господи, ну кого не бьют», но он смириться не мог. Одинокий и грустный, бродил Сема по тихим улицам местечка, думая об отце, который так нужен здесь, так нужен!..

В местечко пришла весть, что проезжает государь император. Сначала не верили, потом поверили. В витринах появились портреты царя, ветер колыхал трехцветные флаги. Готовилась манифестация. Правда, царь проезжал не мимо местечка, а верст за сто от него. Но дух царя витал близко, и надо было дышать и радоваться.

Выставляя на витрину портрет государя, Сема внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздернутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Семе никаких чувств, кроме удивления. Сема дышал, но не радовался.

Гозман строго осматривал служащих;

— Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были веселые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идем в синагогу… А ты, — набросился он на Сему, — мудрец, что уставился в портрет, ты не видел своего государя? Где твои веселые глаза?

— Он их выплакал, господин Гозман, — тихо сказал приказчик Яков.

— Что ты сказал? — возмутился Гозман.

— Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.

— Ой, я не выдержу, — притворно засмеялся Гозман и опустился на стул. — Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.

— Не волнуйтесь, господин Гозман, — спокойно сказал Яков, — они еще вернутся, и они еще, может быть…

— Что ты сказал? А ну, договори…

Яков отвернулся и махнул рукой:

— Время договорит, хозяин.

С испорченным настроением вошел в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает…

Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошел в первый ряд и уселся в свое привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.

— Читали последние газеты? — спросил Гозман у Магазаника.

— Вы же знаете, что я не читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.

— Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.

— Но я не лечу?

— Вы — другое дело. У вас маленький оборот.

— Как — маленький? А что, у вас больше?

— Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю, — сухо ответил Гозман и встал.

Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки и лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошел к амвону [27] Амво́н — специальное возвышение в синагоге. . Вокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сема протиснулся вперед. Он увидел дедушку, стоящего в проходе. На нем был желтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в синагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.

Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:

— Мы шлем пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине… Наши сыновья…

Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сема протиснулся сквозь толпу:

— Что такое?..

Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:

— Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там — посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!

Гозман оттолкнул дедушку и закричал:

— Что такое? Уберите этого сумасшедшего!

Дедушку схватили служки и повели. Сема стоял около Гозмана растерянный и испуганный.

Гозман зло взглянул на него:

— О чем ты думал? Он же мне испортил всю музыку!

Сема ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.

Царь проехал мимо местечка. Но все осталось на своем месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сему рассчитали.

Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пейси прибавилось работы, у Семы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика еще в один магазин, все было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозман — кто возьмет?