Михаил Штительман - Повесть о детстве

Кажется, если б Сема сейчас был старше вдвое, для бабушки он оставался бы прежним ребенком, который спит раскрывшись, который не ест, а лемжает, который не пьет, а тянет, который не ходит, а летит. Вот такая теперь жизнь, можете любоваться и завидовать! Усы бы отпустить хоть какие-нибудь, даже самые рыжие, но как это сделать? Над верхней губой у Семы торчат три золотых волосика. Чтобы их увидеть, надо очень захотеть, надо подойти близко — и тогда… Ах, ну что об этом говорить!

Ребенок! Хорошо, если б бабушка говорила ему это на ухо, по секрету. Но у этой женщины нет секретов. Через всю улицу она может крикнуть: «Наш ребенок тут не проходил?..» А ребенок ходит длинный, худой, нескладный, и штаны на нем уже такие короткие, что их впору подарить младшему брату, если б он был. Хорошо иметь брата или хотя бы какую-нибудь сестру… Вот у мясника Шлемы не семейство, а целый клад: сын Пейся — это раз, сын Ицхок — это два, дочь Хиня — это три, дочь Злата — это четыре, и жена ходит беременная — это пять, а может быть, даже и шесть, если родится двойня.

Вот это жизнь!

В полдень Сема возвращается с работы домой, и не с кем слово вымолвить. Дедушка кричит, командует, что-то строит во дворе, но не узнает никого. Есть дед — и нет деда. Бабушка… У нее одно дело: она охает. Даже в самый хороший день она раскопает, о чем поплакать. Вот, например, сегодня. Бабушка вошла и, увидев Сему, всплеснула руками:

— Ты уже пришел? А я только что спрашивала соседку.

— Я уже слышал, — хмуро отвечает Сема, — лучше б вы не спрашивали.

Бабушка удивленно смотрит на него и, вдруг вспомнив что-то, идет на кухню:

— Ты же голодный, ребенок мой!

Сема молчит. Бабушка ставит на стол тарелку с зеленым борщом и сама садится рядом с внуком, пристально следя за каждым его движением. Изредка она произносит такие слова:

— А хлеб?

— А корочку?

— А картошечку?

— А капусту, это же свежая капуста!

Потом она встает, убирает тарелку и разражается речью:

— Мальчик, такой, как ты, должен иметь силы. А откуда они у тебя будут, если хлеба ты в рот не берешь, если корку ты не кушаешь, если картошку ты оставляешь, если свежая капуста для тебя не еда!..

Сема, тяжело вздохнув, опускает голову. Ох, этот обед — наказание какое-то. А бабушка говорит, говорит и вспоминает все его грехи: на прошлой неделе было мясо, так самое полезное, жир, он выбросил, в пятницу утром жарила картошку — вся сковорода осталась полной. Вчера он, правда, ел с аппетитом, но как он позволил себе стать таким голодным. Мог прийти раньше!

Сема молчит, и бабушка постепенно успокаивается, она вытирает фартуком вспотевший лоб, поправляет сбившуюся косынку и медленно опускает обеденную посуду в котелок с теплой водой. Что теперь делать? С бабушкой заключен мир до следующего обеда, дед спит, в комнате жарко. Сема встает, берет в руки книгу и идет к дверям.

— Куда ты? — испуганно спрашивает бабушка.

— К реке.

Ты будешь купаться?

— Наверно.

— Лучше не надо! — умоляюще говорит бабушка. — Кто купается вечером?

— Но сейчас же еще день! — возмущается Сема.

— Правильно, — покорно соглашается она, — когда ты войдешь в воду, будет еще день, но, когда ты выйдешь на берег, будет уже вечер.

Вот такая бабушка женщина…

У реки было так тихо и небо было таким высоким и прозрачно голубым, что Семе вдруг стало хорошо. Он быстро сбросил одежду и вошел в мягкую, теплую воду. Пройдя несколько шагни, он окунулся с головой, поплыл и выпрыгнул у зеленого островка посреди реки. Три грустные плакучие ивы, печально опустив ветви, глядели в воду. Они росли почти рядышком, так тесно прижавшись друг к другу, что Семе показалось, будто им холодно. Но было тепло. Ветерок, вкрадчивый и тихий, робко шевелил листву.

Сема лег на спину и, подложив руки под голову, закрыл глаза. С мокрых волос его медленно скатывались капли, он не замечал их и лежал так, ни о чем не думая. Ему просто было хорошо. И грязные, соленые кожи, и едкий запах краски, и мутная коричневая вода, стекавшая по желобку в цехе, и бабушка с ее докучливым обедом — все забылось. Ничего на свете не было, кроме этой тихой реки, и хотя в ней купали тощих усталых коней и босые женщины на берегу били о катки только что выстиранное белье, Сема любил свою родную речку, вот такую, какая она есть — маленькая, смешная речка Чернушка.

Так он лежал на воде и мечтал, что вот хорошо было бы, если б Чернушка впадала в какой-нибудь порядочный океан и Сема поплыл бы по ней и увидел живые, настоящие корабли и пароходы, живые, настоящие города и узнал бы, что там. Он понимал, что глупо мечтать об этом, что завтра все равно нужно идти на работу и Чернушка вовсе никуда не впадает, а попросту высыхает к середине лета… Но почему не помечтать — это ж ничего не стоит… «Что, тебе жалко?» — обратился он к самому себе и поплыл обратно к берегу.

В реке на сваях стоит серый деревянный дом, большой и заглохший, и какие-то зеленые и желтые речные травы взбираются на его стены. Здесь была когда-то водяная мельница, а сейчас хорошо, поднявшись на старую крышу, смотреть вокруг — вот конец Чернушки, вот соседнее местечко Райгородок, вот помещичья усадьба… Рядом с мельницей — маленькая кузня: почерневшая калитка с подковкой, прибитой на счастье; старый, слепнущий кузнец склонился над ведром, и ветер доносит к Семе шипение стынущего в воде раскаленного куска железа, запах речной сырости и дегтя.

Сема кладет на голые колени штаны и, задумчиво глядя на кузнеца, напевает песенку, услышанную на фабрике:

Слуха у Семы нет никакого, но что делать, если иногда человеку очень хочется петь? И Сема продолжает:

Поет Старый Нос, и очень ему жалко этого мальчика без подушки. Он уже собрался в третий раз затянуть сначала свою песню, но вдруг кто-то тронул его за плечо. Сема поднял голову — рядом с ним стоял Пейся в ярко-розовой рубашке навыпуск.

Внимательно оглядев Пейсю, Сема спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, зачем ты напялил на себя эту розовую наволочку?

Пейся недоуменно пожал плечами:

— Во-первых, это рубашка, а во-вторых, я бы не сказал, что очень красиво сидеть без штанов.

Они помолчали. Пейся по-прежнему служил у Гозмана, по-прежнему весело врал, но многое изменилось в нем: надежды не оправдались, хозяйская милость исчезла, приказчиком его делать не торопились. Совсем недавно Сема помирился с Пейсей, и прежде всего он заметил, что Пейся всем говорит «вы». И Семе. Отчего взбрело это ему в голову, никто понятия не имеет. Но, если он хочет на «вы», пусть будет на «вы».