Михаил Штительман - Повесть о детстве

У одного из домов начальник остановился.

— Вот, Сема… — сказал он и вновь пустил на себя столб дыма. — Вот папин дом.

Они вошли в комнату. Какая-то женщина поклонилась начальнику и с удивлением посмотрела на Сему. Начальник снял фуражку и сел. Он вытер большим платком лоб, но на нем все же осталась широкая красная полоса.

— Где же папа? — недоумевая, спросил Сема.

На столе лежал потрескавшийся отцовский ремень, постель была смята и неприбрана, на гвоздике висела вылинявшая, пожелтевшая куртка отца.

— Он ушел? — повторил Сема и сел рядом с начальником. — Ведь еще очень рано?

— Он ушел, — сказал начальник, глядя пристально на Сему, — и очень рано… Отца убили, Сема, твои и его враги.

Сема зажал ладонью глаза и опустил голову. Он еще ничего не понял, и слова начальника еще не дошли до него. Он только знал, что произошло что-то непоправимое и — навсегда. Он встал, сбросил котомку с плеч, вынул и поставил на стол коробку с табаком — подарок Трофима, положил две рубахи, заштопанные и выутюженные бабушкой, — все это уже никому не было нужно. Сема посмотрел на рубахи, на табак и, прижавшись щекой к коробке, заплакал, все еще не понимая ничего. Потом он встал и, сорвав с гвоздя кожаную куртку, пахнущую отцом, согревавшую еще недавно его худое тело, принялся целовать рукава и карманы, вытирая кожей мокрое лицо и плача, уже не имея ни сил, ни голоса. Начальник осторожно снял с него шинель, вытянул из его рук измятую куртку и накрыл ею вздрагивающие плечи Семы.

Что делали с ним, Сема не чувствовал и не знал. Вообще он ни о чем не думал сейчас. На него почему-то брызгали водой, но Сема ничего не понимал.

Его вывели на улицу, и лишь там, глубоко вздохнув, он спросил начальника:

— Когда?

— Одиннадцать дней. При ликвидации банды.

Одиннадцать дней назад отец двигался, смеялся, ходил, и тогда ему нужны были табак и рубахи, и он умывался где-нибудь здесь близко и тоже ходил по этой улице.

— Боже мой, это не может быть! — повторял Сема и щипал себя за руки и хватался за кожаную куртку, висевшую на нем. — Не может быть, боже мой!.. — уже зло кричал он, срывая пуговицы на рубашке и тяжело дыша. — Я хочу видеть, где он, — шепотом сказал Сема. — И я хочу пойти один.

Начальник взял Сему за плечи и проводил его к кладбищу. Они молча шли по липкой грязи окраинной улицы. У высокого холма начальник остановился:

— Вот здесь. А я пойду обратно.

Но он никуда не ушел и остался на улице ожидать Сему — он боялся оставить его одного.

А Сема взбирался наверх. Не думал он очутиться здесь, на этом проклятом пустыре. Нет, не думал! Не думал и не ждал, а несчастье свалилось ему на голову, на плечи, на сердце. И лучше бы его придушили там, в сумасшедшей толпе, и привезли сюда мертвого и схоронили рядом с отцом!.. Кладбище расположилось по склону высокого холма. Казалось, что могилы бегут сверху вниз. У ног Семы тоже лежала чья-то могила, чье-то большое горе, заросшее дикой травой и затоптанное чужими сапогами… Слез не было, и не было веры в то, что все правда.

Сема взбирался наверх. Безымянные бугры без надгробных плит и украшений, простые и тихие, как само горе, вырастали перед ним, и он лез все выше и выше, скользя по липкой грязи и падая у чужих могил. Но где же отец? И как глупо здесь потерять отца! Но вдруг он увидел знакомое имя на деревянной дощечке и, сорвав картуз, упал на колени. Вот она, родная могила, и вот он — отец. Сема прижался щекой к холодной земле и заплакал за себя, и за деда, и за бабушку, и за всех, кто любил отца. В груди было тесно, и он плакал, ничего не видя перед собой, хватая руками мокрую, мягкую землю. Проклятая земля, отнявшая отца, проклятая пуля, проклятый человек, поднявший на него оружие!

И ведь он же целился, наверно, ведь он боялся промахнуться. «Папа! Ты видишь, я пришел к тебе, но я опоздал. Почему я не пришел, когда еще можно было умереть за тебя, чтобы меня рвали на куски, а ты жил, а ты жил, отец? Сколько я тебя ждал, и опять тебя отняли. Лучше бы убили меня, разве я сказал бы слово, разве пожалел бы себя? И почему я тогда попрощался с тобой на углу, почему не пошел дальше за тобой, отец? Ничего ты не успел сказать мне, и я не успел насмотреться на тебя…»

Сема прижался к земле, потом поднял глаза. Сверху неторопливо бежали могилы. Обидный след человека, нищий след!.. В эти минуты, может быть первый раз в жизни, он почувствовал, как хорошо иметь отца, даже не видеть, а знать, что он есть — седой, с худыми руками. «Ах, отец, зачем все это и где эта сволочь, стрелявшая в тебя, где мне его найти, папа, где можно его нагнать, где мне схватить его за руку и за твое сердце сколько отнять сердец?»

Когда Сема пришел в себя, был вечер. Ветер шевелил тоненькую дощечку на отцовской могиле, и капли дождя робко стучали по ней, словно боясь потревожить сон. А кругом была тишина, и старые, забытые могилы смотрели на Сему… Он встал, застегнул кожанку и вытер холодным рукавом куртки мокрые, покрасневшие глаза. Надо было идти — впереди лежал трудный и опасный путь. Сема медленно побрел вниз, несколько раз оглянулся, постоял и опять пошел, потом с улицы посмотрел наверх, на кладбище, но глаза уже не нашли отцовской могилы…

Об этом письме рассказывал мне М. Е. Штительман. Упоминалось оно и в печати. Давно хотелось прочесть его своими глазами. Для работы над предисловием оно понадобилось в особенности.

Получить копию письма помогли ростовские журналисты Вл. Котовсков и Ю. Немиров. Подлинник хранится у вдовы писателя Е. Б. Штительман. Приношу им сердечную благодарность.

Талму́д — иудейский свод религиозных, бытовых и правовых законоположений.

Люстри́н — шерстяная ткань с лоском.

Ма́мзер — в данном случае: непоседа, сорвиголова.

Ро́тшильд — в данном случае речь идет об известном французском банкире, одном из крупнейших магнатов финансового капитала.

Равви́н — служитель культа в еврейской религиозной общине.

Синаго́га — храм, молитвенный дом.

Хе́дер — еврейская религиозная начальная школа.

Мини́н — количество людей, необходимое для совершения молитвы.

Ре́бе — титул ученого, в данном случае: учитель.

Айданы — кости для игры.

Казёнка — винная лавка.

Цукерки — сладости.

Ша́бес-гой — человек, который приглашается в дом евреев для выполнения мелких поручений в субботний день, когда по религиозным обычаям самим евреям работать не полагалось.