Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

Так допотопный пастор не разговаривает. Это скорей уж подошло бы мудрому Че или даже Крамсу. Теперь этого пастора не удержишь, даже резкое торможение неспособно вывести его из себя. Какой-то портач из правого ряда перед самым нашим носом делает левый поворот.

— Болван проклятый! — испуганно ругаюсь я.

— Нехорошо так. Да и не помогает, — тихо замечает пастор.

Цыпка в третий раз заезжает мне локтем в бок.

— К воскресению путь ведет только через крест, крест реальной действительности, носимый и познаваемый только через любовь, — говорит пастор. — Христос умер из-за общества, противящегося изменениям. Подобное состояние мира, именуемое священным писанием «грехом», обращает любовь в страдания. Страдание же толкает к действию. Иными словами, любовь толкает к революции. И крест — не что иное, как символ этих связей: любовь — страдания — революция. И именно ради любви не миновать креста.

Голова у меня гудит, как после трехчасовой контрольной по химии. Цыпка молчит, будто ей все понятно. А ведь по словам этого пастора получается, что я христианин — я же за мировую революцию… Но вот насчет любви мне что-то не нравится. Значит, я не христианин. А иногда и наш Крамс такое наплетет, когда про международное положение шпарит или по науке чего-нибудь доказывает. Он-то это называет диалектикой .

— …Но… знаете… я… но… — Нет, лучше уж я не буду ему выдавать по первое число.

Пастор кивает, будто ему известно, как я хотел ему выдать по первое число.

— В один прекрасный день мы в себе самих познаем и крест и воскресение…

Цыпка тоже серьезно кивает, будто она-то уж познала и крест и воскресение. На этот раз я ей выдаю локтем в спину.

Надо скорей менять тему, как это называет Фридрих Карл, когда хочет обойти учителя, потому что сам ни в зуб ногой. Пусть пастор мой подрейфует малость, как Пепи выражается, пусть подрейфует в сторону от креста и воскресения.

— А вы сами куда едете: на побережье, купаться или куда еще?

— Я еду к умирающему, — отвечает он, кротко взглянув на меня.

Цыпка сидит вся съежившись.

Зато комиссар Мегрэ смерти не боится: не раз вокруг него свистели пули, ловким приемом каратэ он отправил не одного убийцу на тот свет.

— А кто это у вас умирать собрался?

— Человек. Старый человек. В этом прекрасном мире мы забываем о смерти, тщимся сделать это. В больницах же смерть — клиническое явление, не более того. Впрочем, как я уже говорил, жизнь и смерть неразрывно связаны. Старый одинокий человек умирает в своем маленьком доме. Изредка его навещает старушка соседка и… я. Мы оба будем с ним, и он умрет спокойно. Мы не только кладбища оттеснили за городские стены, но и самих усопших. А скорбь о них должна стать составной частью продолжающейся жизни… Этого так недостает в нашем нынешнем сознании. Я еду, чтобы помочь ему умереть вне тревог и забот.

Мне тоже что-то зябко сделалось. Может, оттого, что я утром нырял слишком глубоко?

Мы все молчим. Маленький «трабант», урча, несется вперед. А пастор этот здорово газует — на спидометре под сто.

— Если уж вы в бога верите и про крест и воскресение, — говорю я, — а все равно правила уличного движения разрешают на открытом шоссе только девяносто.

Не́чего и святому человеку нарушать дисциплину!

А пастор послушался — немного сбросил скорость и снова смотрит на меня своими голубыми глазами.

Правда, ведь настоящего пастора я никогда в жизни не видел. Никто мне и не поверит, когда я в классе про этого расскажу. А как поглядишь — ничего особенного. Рубашка модная, в полоску, брюки обыкновенные и сам без галстука. Никакой в нем торжественности. И кто эти дурацкие галстуки придумал? Отец никогда не надевает галстука. Я тоже. И Крамс без галстука ходит. Стоп! На празднике молодежного посвящения мы все эти удавки повязали. Конечно, мать нас уговорила. Отец стоял, как покосившаяся башня в Парме. А Пружина-Крамс больше всего был похож на своего собственного дедушку. Про ребят нашего класса и говорить нечего. Фридрих Карл повязал себе бабочку, здоровенную такую — крылышки до самого носа доставали. Выстроились мы это перед главным входом, стоим, хохочем, пока не пришел Крамс и не цыкнул на нас, призвав к сохранению спокойствия. Какое тут спокойствие! Только мы увидали его при галстуке — и снова покатились со смеху, в конце концов и он тоже. Хихикая и давясь, мы двинулись. Говорят, директор Крамсу всыпал за то, что он во время всего торжества улыбался и то и дело галстук поправлял…

А у этого пастора — ни галстука, ни бабочки и баки длиннющие. Может, он это травит, на самом деле никакой он не пастор?

Ясное дело, пасторы носят длинные такие пальто — я в кино видел — и черные шапочки, похожие на армейские пилотки.

Мегрэ готов учинить ему перекрестный допрос, но Цыпка не дает и слова сказать. Распространяется про церквушку в их муравьином городке, про орган и хрустальную люстру, которую повесили еще в 1763 году, и про купель какую-то плетет из особой обожженной глины, и про кафедру «времен Ренессанса», совсем как дед архимандрит.

— Не пойму я тебя, Цып, отец твой школой руководит. Может, это ты наврала и на самом деле он тоже пастором работает?

Но мадам Цып не удостаивает меня ответом, а продолжает беседу с человеком, выдающим себя за пастора.

— Мой папочка сам сказал, чтобы я пошла на концерт, я же так люблю Баха!.. И еще он сказал тогда: если хочешь знать культуру своего народа, своей страны, тебе необходимо знать историю религии. Но больше в Бурове ренессанса не осталось.

Вот черт! Опять это непонятное слово!

— Ваш отец, очевидно, умный и добрый человек, — говорит пастор.

Густав! Сейчас у тебя самого вырастут крылышки: епископ этот… или как его… Цыпке «вы» сказал, а она, будто так и надо, чуть покраснела и давай дальше кудахтать. Ничего-то тебе, Густав, в этом мире не понять! А ведь был он такой круглый, и такой прозрачный, когда ты сегодня утром отправлялся в Росток и на плечах у тебя был только мешок Петера и более ничего, правда тяжелый, дьявол.

— Тетушка Тереза, — говорю я баском и как можно вкрадчивей, чтоб побольше на этого батюшку пастора за рулем походить, — скажите мне, пожалуйста, а вы сами верите в ангелов и воскресение?

Цыпка только отмахивается от меня, будто у нее тряпка в руках, а я — пылинка, и продолжает свою беседу о всяком старье, о котором нам пастор еще до этого вещал. Она и спрашивает, и согласительно кивает, склонив головку набок, и, будто задумавшись, прикусывает губку…