Самуил Полетаев - Алики-малики

Однако к вечеру снова дождь зарядил, и мосток опять вспомнился, будь он неладен. Это что же будет? Утром ребята к ручью побегут и опять на брёвнышках прыгать зачнут?

Истратов снимает с гвоздя плащ, который коробится, как жестяный, надевает и задерживается в сенях, долго чего-то ища там.

— Чего там? — спрашивает Оня, сестра его.

— Да ничего, — отвечает Ефим, нашаривает наконец в темноте топор, прячет под плащ и выходит из дому.

Он бредёт в кромешной темноте, шлёпает по лужам, мимо тусклых светящихся квадратов, падающих из окон, а выйдя из села, идёт, ориентируясь на дальние жуковские огни. Всё здесь знакомо ему, мог бы вслепую пройти. Справа — ограда и поле за ней, а там картофельные бурты. Мимо, окатив его светом, проносится машина. Еле увильнул, прижавшись к плетню. И опять бредёт, теперь уже держась вблизи тропки, оплывшей от слякоти. Скользит на спуске, чуть не падает, а у самого оврага ловит руками ветлу и долго, укрываясь от дождя, прикуривает. Покурив, подходит к самим мосткам, прислушивается, как шипит вода, стекая в овраг, и лопочут под дождиком осока и камыш.

— Вот теперь попрыгаете у меня по брёвнышкам, — улыбается он и долго возится, разрушая ослизлые жердины.

Потом поднимается на взгорье и оборачивается. Отсюда утром видно будет: нет мосточка, и повёрнут ребята обратно, дойдут до поворота и по грейдеру на Жуково. Хоть и дальше, а всё же спокойнее до школы добираться. Кто малость и опоздает, ничего — учтётся. А днями он раздобудет крепкие брёвна для моста.

Возвращается Истратов повеселевшим. Оня ждёт его с чаем.

Настёнка сопит на печке, хорошо ему на душе. День недаром прошёл: насчёт пенсии Венедиктычу слово замолвил и худой мосток убрал. Вспомнил о Манюшке, подумал: как она там с тремя своими воюет? Митька-то её тоже из прыгунов, придёт завтра к оврагу, а мостков нет. Что делать? Придётся заворачивать обратно.

— Чего губы-то распустил? — спрашивает Оня, ласково глядя на брата.

— На косы твои любуюсь…

Сестра закраснелась и схватила его за ухо как мальчишку.

— Жениться тебе надо, чтобы на чужие косы не смотрел.

— Вот ты и займись. А то мне когда же? Сама видишь, некогда.

— Ну ладно, спать иди, болтун. А то мало тебя сватали. Школа — вот кто твоя жена.

Посмеялись и спать разошлись. А утром — мать честная! — время полвосьмого, а он только проснулся. Не успел ни побриться, ни помыться, надевает сапоги, не просохший со вчерашнего дня плащ — и ходу.

— Ах, растяпа! — ругает он себя, торопясь к оврагу.

Так и есть. Навстречу девочки.

— Ефим Савельич, не ходите туда. Моста нет, поломали.

За девочками — ребята помельче. А старшие, как и думал, толпятся у ручья, не хотят возвращаться. Кое-кто внизу налаживает остатки от порубленных жердин. Некоторые уже на той стороне. Кричат, свистят, подначивают трусоватых, а малыши топчутся, жмутся друг к дружке — кому охота в хлябь?

— Назад! Назад! — кричит Истратов, сбегая к ручью. Он хватает ребят и подталкивает их наверх. — А ну живо, к дороге!

— Опаздываем, Ефим Савельич!

— А ну не ленись, поживей!

Плачет малыш.

— Портфель закинули. Там он!..

— Эй, кто там? Васька Сазонов? Возьми Авдюшкин портфель и в школу неси, а ты — быстро — той дорогой!

Истратов ещё долго стоит на взгорье у развилки, заворачивая ребят от тропы, ведущей к ручью.

В школе Истратов снаряжает старших ребят за дровами. Растапливают обе школьные печки. Развесив мокрые одёжки, ребята обсуждают, кто как добрался. Всё вроде бы обошлось. Однако же и не совсем — после уроков опять старая история. Бегут, дуралеи, к оврагу, хоть ставь там часового с ружьём. Истратова охватывает стыд: что за ерунда такая получается? Три бревна всего привезти, обшить тесинками, наладить перильце — только и забот, а он не может добиться. Срам!

Два раза ходил Истратов в правление и всё без толку — Григория Клычкова нет в деревне, делами заправляет Герман Изотов. Строит из себя начальника, всём обещает, никому не отказывает, а по глазам видно — в одно ухо впустил, в другое выпустил. Но вот приехал наконец Клычков и собрал правление.

— Ты, Ефим, чего?

— Я насчёт мосточка через ручей. Брёвен несколько штук, плотника ещё, а то ребята падают…

— Сделаем. — Клычков обращается к Герману: — А где Иван Кныш? Куда он пропал? А на складе он был? Герман, ты что же это — забыл ему наряд на ферму?

— Так у него сейчас работа — лопаты делает…

Истратов встаёт, чтобы уйти.

— Я потом.

— Да ты сиди, сиди! — раздражённо говорит Клычков. — Обожди малость, вот закруглимся и потолкуем. Дело у меня к тебе.

Истратов тащит табуретку в уголочек и раскрывает портфель, достаёт тетради, авторучку и начинает проверять. Изредка поднимает голову, чтобы узнать, о чём речь. Герман пробегает глазами, вкратце докладывает своими словами.

— От Петренко. Просит отпустить сына в училище.

— Как члены правления? — спрашивает Клычков.

— Мать у него больная, батька только что вышел из больницы. А ещё у них сын, как его, Митроха, здоровый такой.

— Так он в армии.

— Один в армии, другой в училище, это кто же работать будет? Отложи-ка заявление. Следующий кто там?

Истратов вскидывает голову. Это о ком же речь — не о Димке ли Петренко? Диму он знает, хороший был ученик, старательный и до родителей очень заботливый. Нет, такой не оставит больных стариков, кончит училище и вернётся в колхоз. Это как же так, не отпустить его?

Пока Истратов думает о своём бывшем ученике Петренко, переходят к следующим заявлениям — слова вставить он так и не успевает. Да и неловко встревать ни с того ни с сего. Тем более что двери то и дело открываются и кто-нибудь заглядывает. Слышно, как в прихожей Саввишна кого-то распекает и гремит метёлкой под самой дверью.

— А ну сдвинься в сторонку.

Она шурует угли кочерёжкой, подтаскивает табуретку и закрывает вьюшку.

— Не рано ли закрываешь? А то угорим невзначай.

— Как ещё от заседаниев своих не угорели — сидите и толчёте, и толчёте…

Все смеются. Входит радист Игнат Сырцов.

— Григорий Ермолаич, как насчёт вечерней передачи? Сами читать будете али мне?

— А текст готов?

Игнат достаёт из папки листок. Григорий разглаживает листок перед собой, Герман подвигает ему карандаш.

— Так вот лучше, — Григорий пробегает листок глазами и кое-где жирно подчёркивает. — Сам почитаешь. Только не гундось, как дьякон.

— Вы бы сами-то…

— Нет у меня времени — речь мне ещё на партконференцию готовить.

Когда правление кончается и все расходятся, Григорий с хрустом расправляет плечи. Он ласково глядит на Ефима.

— Видишь, какая каторга, а? А ты говоришь! В школе-то всё в порядке — Федька-то, чёртов сын, прихворнул малость, недельку дома посидит, ладно? Ничего учится, тянет? На троечки? Троечка русская — на ней, брат, самая быстрая езда! Ха-ха! Помнишь такого Брошку Данилова? Он из Стратоновки к нам в школу бегал, по два года в классе сидел, а сейчас, думаешь, кто? Начальником в горторге. Вот получил письмецо, — Григорий долго ищет, не находит и машет рукой. — Одним словом, собирается к нам на Октябрьские отдохнуть, погулять. Ну, заодно овощишками интересуется, контрактик предлагает на будущий год. Такой ледащенький, а тоже, вишь, выскочил в люди…