Самуил Полетаев - Алики-малики

— Я как закрою глаза, так всё прыгаю и прыгаю…

— Это как же?

— А вот так. Прыгаю и в воздухе держусь как птица. Отчего так — птица летает, а мы не можем? Вы мою Маньку не видели?

— Кто такая?

— Я вам сейчас, — он куда-то порывается, но Истратов укладывает его.

— Лежи, лежи, ты мне так, на словах.

— Это у меня галка живёт. Наверно, под кроватью.

Федька выжидательно смотрит на учителя. Истратов лезет под кровать, кряхтит, видит — галка, пытается взять её, но она шипит и забивается в угол. Он вытаскивает её и отпускает. Галка забивается за сундук. Истратов отряхивается и садится рядом.

— Ну и об чем же ты думаешь? — возвращает он мальчика к разговору.

— Я смотрю на Маньку и думаю, всё думаю. Вот бы крылья к рукам приделать и летать. Ну, не так, как самолёт, а чтобы прыгать, понятно?

— Это, значит, как овраг там, канава или лужа? А ещё бы разогнаться и на дерево сигануть?

— Во-во! — смеётся Федька.

— Это ты хорошо придумал. А вот слыхал насчёт поезда — не простой, а шар огромный, с избу, катится себе по канавке, а в нём пассажиры сидят?

Они долго разговаривают, разбирают, придумывают. Федьке жарко, он теребит платок, сдвигает набок, чтобы свободнее размахивать руками. Но вот слышится топот ног во дворе. Мальчик настораживается, поправляет платок на груди и влезает под одеяло.

— Вер-р-р-рка! — кричит Манька из-за сундука и встряхивает крыльями.

— Это моя мамка идёт. Её Манька всегда узнаёт. Только вы не говорите, что я через ручей прыгал, ладно?

Входит Вера, молодая, крепкая, плащ весь в каплях, с бровей вода. Смотрит удивлённо.

— Ты, что ли, Ефим? Ай случилось что?

— Да чего ж случилось? Парня навестил, вот и всё. Посидели мы с ним, посудачили. Он мне одну штуку мудрёную рассказал…

Глаза Веры радостно светятся.

— Выдумщик он, всё что-то придумывает…

— А ты, мам, слыхала насчёт шарового поезда? Это такая штука, два шара, один…

— Постой, дай раздеться. Да ты куда, Ефим? Сейчас пообедаем вместе…

— Некогда. Ну, будь здоров, Федя! Моё почтение!

— Моё почтение! — кричит Федька.

— Это ты хорошо подсолнечным маслицем придумала. Надо тут ещё кое-кому подсказать. Пойду я…

Накручивает портянки, надевает сапоги. Идёт по улице, месит грязь. Моросит дождик. По времени ещё день, а свету мало, туман ползёт по деревне, слякоть словно бы с земли поднялась и в душу лезет, а всё одно — легко на душе. За Венедиктыча радостно. И к Петренкам зайти бы надо — как там Дима? Постоял посерёдке улицы, улыбнулся — Настёнку вдруг как бы увидел — сидит, бедняга, запертая, наигралась и скучает одна. По дороге, однако, вспомнил Мишку Сырцова. Тоже ведь в школу не ходит, прыгун окаянный. И решил заглянуть к ним, проведать, а заодно и насчёт подсолнечного масла подсказать.

Утром, проверив клуню, где вместе с курами жили голуби, Митька недосчитался двух турманов и сразу решил, что их увёл Андрей Лубенец, восемнадцатилетний парень, который второй год впустую сдавал в техникум, а сейчас лоботрясничал, ожидая, когда его призовут в армию, и развлекался, гоняя голубей. Андрей, зевая спросонок, выслушал Митьку и, ни слова не говоря, вытолкал его вон.

— Всё равно уведу, дурак! — кричал Митька из-за ограды, размазывая слёзы.

— Я вот тебе за дурака подсыплю, — грозился Андрей. — Вот не поленюсь, догоню…

Позавтракав, Митька заглянул в сарай, чтобы покормить хомячка, и обмер — хомячка в клетке не было, а на открытой дверце болтался клочок шерсти — не кота ли Банзая? Но сколько он ни искал кота, чтобы проучить его, найти его никак не мог. О голубях Митька уже не вспоминал, томимый нестерпимым желанием найти кота, желанием тем более острым, что с Банзаем расправиться было просто — это не Андрей с его пудовыми кулачищами.

Так ничего не добившись, он пошёл в школу. Шёл задумчивый, сам не свой. У крылечка ждала его Танька Акулова, с которой он сидел на одной парте, но Митька отвернулся, делая вид, что не замечает её.

— Ты чего это, Мить? Обидел кто?

— А твоё какое дело? Чего ты вяжешься ко мне!

— Дурачок! И не вожусь я с тобой!

Танька увидела Катьку, с которой совсем не дружила, и побежала, опередив Митьку, независимо тряхнув косичками. Теперь Танька три дня разговаривать с ним не будет, придётся Митьке домой к ней идти и подлизываться — ничего не поделаешь, без неё совсем пропадёт. Танька занималась с ним как с отстающим и порой давала ему списывать уроки.

И до того нехорошо стало Митьке, что взял он да и заплакал. Шёл и хлюпал на всё село, благо никто не слышал. Всё плавало в тумане горячих слёз: и клёны вдоль плетней, и гуси на пруду, и не заметил, как из тумана объявился слепой Семён Кустов. Склонив голову набок, Семён осторожно выставлял ноги и тыкал перед собой палкой и улыбался во всё своё корявое, изрытое дробью лицо с кровавыми рубцами вместо глаз. Он остановился, дожидаясь, пока Митька подойдёт к нему, подбородок вскинул, прислушался.

— Ты что это, милый? Чего гудишь, как паровоз?

И рассмеялся.

Ах ты ещё издеваться? Митька обозлился и плюнул в него — прямо в ботинок угодил.

— Ты чего это разоряешься, Митька?

Митька отскочил в сторону как ужаленный. Узнал, кто плюётся, по голосу, наверно, дознался, подумал Митька, торопясь в школу и чувствуя, что уже освободило маленько — злость на слепом сорвал. А если тот пожалуется, всё равно Митька не сознаётся — хоть ты режь его на куски, а потом ещё на другие, помельче.

В школе Танька с ним не разговаривала. Она сидела, отвернувшись от него, а если и поворачивалась по делу, смотрела сквозь него, будто он стеклянный. Но тетрадку на парте оставила, чтобы списал. Значит, не обижалась, а только характер показывала.

Вернувшись к вечеру из школы, Митька совсем успокоился. О голубях и хомячке хоть и вспоминал, но уже без той досады. Мать ещё не вернулась с фермы, он сам поел и пошёл в клуб — там сегодня танцы после кино. Набрал у приятелей десять копеек и посмотрел «Не всё люди помнят», а после кино остался на танцы. Сперва Яшка играл на баяне, а потом Семён Кустов сменил его и давай играть-наяривать. Яшка играл нечисто, только «Барыню» и «Камаринского», а если фокстрот, то на манер «Барыни», а Семён где-то учился музыке, играл складно и много всяких танцев. Играл он, склонив голову набок, и улыбался про себя. Всегда улыбался. Небось когда спит, тоже улыбается. Митька смотрел на него и думал: помнит ли, как он плюнул в него? Ну и пускай помнит, я всё равно не сознаюсь. Митька схватил Петьку Сухорукова и пошёл с ним вальс крутить. Крутить он мог сколько угодно.