Герман Балуев - ХРОНИКЕР

— А если это любовь?! — возразил я.

Еще крепче вжавшись в угол, Ольга посмотрела на меня не столько глазами, сколько обнаженными в гримасе бессильной ярости зубами. Курулин нахмурился:

— А ты в этой истории разве посторонний?

Ольга усмехнулась и, отвернувшись от меня, стала смотреть вперед.

— Вот и разбирайся, милый мой, сам! — глядя на прыгающую перед нами пустыню, негромко сказал Курулин.

Возбуждение, которое охватило меня еще при выезде из Москвы, достигло высшей точки. Шесть вариантов повести и восемь вариантов киносценария съели у меня пять лет и замучили меня. Это томительное восхождение на новый виток осмысления жизни завершилось чувством громадного освобождения, когда я свалил эту гору с плеч. Я знал теперь наверное, что все-таки мой удел — хроника. Конечно, на новом, добытом потом уровне — уровне осмысления, уровне вмешательства — но все же вот оно, как было, так и осталось, единственное мое! Я снова обрел свободное дыхание. Я снова не зря ел хлеб. Ко мне снова вернулось возвышающее и волнующее ощущение живой строки, вернулось окрыляющее ощущение личного участия в общей жизни. Я чувствовал, что, никого не обгоняя и никому не завидуя, я бегу свою праздничную милю, и мне было свободно, итогово, хорошо.

Слева забелели шиферные крыши поселка Пионерский, на горизонте проявилась черная паутинка вышки буровой Кабанбай. Мы свернули вправо, и по знакомой мне расщелине «уазик» спустился к морю, к голубым вагончикам профилактория.

— А я тебя не узнаю, — сказал я, когда мы вдвоем пошли по плотному сырому песку. — Ожидал найти небритого дизелиста... А нашел большого вальяжного начальника, управляющего громадным геологоразведочным трестом... — медленно и несколько неуверенно говорил я, потому что неожиданность заключалась главным образом даже не в должности, которую занимал Курулин, а в самом его новом облике человека, откровенно наслаждающегося жизнью, в его спокойствии, открытости и добродушном самодовольстве. Я и следа не находил того испепеляющего внутреннего напряжения, которое гнуло его в затоне.

Рядом со мной шел человек, которого не тревожили миражи будущего, человек сегодняшнего дня. Он явно поздоровел, посвежел. И если раньше у него была манера смотреть как-то снизу, с ухмылкой, косо, то теперь он шел, добродушно подняв загорелое, помолодевшее лицо, и с равным удовольствием поглядывал на меня, на посвежевшее и погнавшее зеленоватые прозрачные валы море, на чаек, что с криком проносились над головой. Еще там, у сарая, в котором пытались меня заточить, мне бросилось в глаза, что курулинская сердитость — не более, чем рябь на несокрушимом его добродушии.

— А я и был мотористом... — с удовольствием помолчав, сказал он. Снова помолчал, а потом засмеялся. — Но затем что-то стало скучно.

Я вынул бумажник, из бумажника вынул двухнедельной давности газетную вырезку и протянул Курулину. Курулин остановился и стал читать.

Заметка была следующего содержания:

МЕСТО ВЫБРАНО: ВОСКРЕСЕНСКИЙ ЗАТОН

Радостная весть пришла в старинный рабочий поселок на Волге. Принято решение, что здесь, в Воскресенском затоне, будет строиться новый, оснащенный по последнему слову техники судостроительный завод. Он будет специализирован на выпуске судов типа «Мираж», предназначенных для очистки и возрождения к жизни малых рек. Перспективное и необходимое дело!

Сейчас Воскресенский затон представляет собой деревянный поселок, с судоремонтным небольшим заводом и красивым заливом, где ремонтируются зимою суда. А уже через несколько месяцев здесь все изменится. Придут геодезисты и начнется разбивка новых цехов, современного городка с многоквартирными пяти-девятиэтажными домами со всеми удобствами.

— Вы слышали о судне «Мираж»? — спрашиваю я директора нынешнего судоремонтного завода В. И. Грошева.

— Мы не только слышали. Мы делали опытный образец этого отличного судна, — отвечает Вячеслав Иванович. — Так что решение о строительстве на нашей земле нового завода не является для нас неожиданностью.

— «Мираж» нужен! — заверили меня воскресенцы. — Это судно поможет сделать вновь обильными рыбой и судоходными тысячи наших малых рек, которые ждут возрождения.

Итак, теперь слово за строителями. Скоро будут вбиты первые колышки. Начнет насыщаться людьми волжская стройка. Прибудет к горе Лобач увлеченная новым перспективным делом молодежь.

— Виталий, — спрашиваю я бригадира судосборщиков Виталия Грошева (кстати, родного сына директора завода), — вы строили первый опытный образец «Миража». Что вы чувствуете сейчас, когда принято поворотное для всех тех, кто живет в Воскресенском затоне, решение?

— Я этого момента ждал пять лет, —отвечает Виталий.

П. Коровин,

наш собственный корреспондент.

Курулин прочитал Пашино произведение и молча вернул мне вырезку.

Спокойствие его было просто оскорбительным. Своим праздным видом, заломленной на затылок светлой шляпой он походил на отпускника, гуляющего где-нибудь в Гаграх.

— Так ты понял, что здесь написано? — спросил я, помахивая перед его носом заметкой.

Курулин только улыбнулся, удивленный моей горячностью.

— А ты знаешь, что сейчас директором Воскресенского завода Слава Грошев?

— Ну да, — сказал Курулин. — В заметке же об этом написано.

— А ты знаешь, что он пять лет и. о.?

— Нет.

— А ты знаешь, почему он и.о.?

— Почему?

— На, почитай! — Я снова вынул бумажник и достал из него грошевское письмо.

«Дорогой ты мой друг, Лешенька! — писал Слава своим круглым старательным почерком. — Пишу тебе, может, ты нашему делу можешь помочь. Ведь, как говорится: ни тпру ни ну! Сижу пятый год директором, уже обжился, институт с натугой кончаю, не дается мне учение, Леша, просто какой-то ужас, и вот теперь образование почти обломал, а все чувствую себя не на месте, и все ведь чувствуют, вот беда! Василий Павлович какое мне место предоставил — самое мое: его зам по флоту. Здесь я король. Обратно бы, а, Леша! Сил нет моих сидеть директором, не мое это дело. Да я же и чувствую, для кого-то это место хранят, чего же иначе не утверждают меня в должности. Да я и не хочу, как я уже написал. А зря чужое место занимать тоже радости мало. Одно стараюсь, чтобы не сгинуло то, что начал Василий Павлович. Завод ж/б изделий пустил, кирпичный трудится, ферму, я уже писал, добили. Да! А посадки на холмах принялись. Весной любо-дорого — шумят уж кудрями березки, честное слово! А эллинг достраиваем. «Мираж» у нас отобрали, увели куда-то. А тут звонит мне Самсонов, в галунах, помнишь? Он теперь заместитель министра. Где, говорит, найти Курулина? А я знаю?! Где он? Может, ты, Лешка, знаешь. Пусть приезжает. Вот такая у меня к тебе просьба. Скажи ты ему: хватит дурить. Кто будет поселок достраивать-то? Тут сейчас понаехало народу всякого; я и не знаю, кто кто? А меня ведь, ты понимаешь, директором стоящего завода не поставят. Тут Курулин нужен, а то они напашут, запроектировали — под корень старый наш деревянный поселок снести. И всех запихать в большие дома. А зачем это, старое рушить? Земли им, что ли, мало? Только я им не указ, Леша. Курулин нужен! А то ведь он начал, а что эти, которые приехали, наделают, я даже представить себе не могу. И особняки курулинские у них оказались на пятне застройки, и еще не знаю что будет, Леша. А ведь ты нам не чужой. Найди Курулина. Пусть приезжает. А Самсонов ведь не зря он звонил. Звать его хотят, вот что я думаю. А вдруг не найдут, вот чего я боюсь. Пусть едет, Леша! Дело-то ведь больно страшенное. И если можно, то побыстрей!