Герман Балуев - ХРОНИКЕР

Все это, я понимаю, выглядит странно. Зачем я влез снова в эту «миражную», уже отрубленную, как топором, историю? Чего мне не хватало? Не этим мне следовало заниматься. Но занимаешься обычно тем, чем не можешь не заниматься. Вот так и я однажды, после нашего с Курулиным бегства из затона, оцепенел от стыда. Если до этого момента я видел подробности наших с Курулиным разногласий, то теперь только одно и осталось: стыд и стыд! Как будто ввалились два азартно спорящих, здоровущих мужика в чужое жилище, разодрались, все поставили вверх дном, наговорили опешившим жильцам, что все это ради их же пользы, и в обнимку, занятые своим спором, исчезли, оставив после себя разгром. Для меня вдруг исчезла, стала несущественной, смехотворной причина нашего с Курулиным раздора. Взглядом затонских я видел одну лишь общую непотребность нашего с ним поведения, занятость собой, своими внутренними разногласиями, торжествующее, под прощальные крики теплоходов бегство, от воспоминания о котором был теперь лишь один жгучий стыд. И вот эта картина разгромленного стариковского жилища, я почувствовал, не даст мне дальше ни дышать, ни жить. Надо было делать то, что там было нами наболтано. И только сделав это, можно было жить дальше, жить как хочешь — согласуясь только с собой.

— Я не подразумевал, что ты Воскресенским затоном займешься! — яростно сказал я, подступая к Курулину. — Я это знал!

Заложив руки за спину, поднимаясь на носках, Курулин смотрел на меня со спокойной усмешкой.

Отвернувшись, он пошел к морю, постоял там, схватив сорванную ветром шляпу, затем вернулся.

— Ты пойми, Леша, спокойно, по-житейски: я руковожу огромным всесоюзным трестом, который имеет полтора десятка таких поселочков, как затон. Я получаю зарплату, которая в три... нет, в четыре раза больше, чем была у меня в затоне. Все у меня здесь хорошо. Работать в пустыне, вдали от бюрократов, скажу тебе по секрету, — рай!.. И ты хочешь, чтобы я все это бросил? Да ради чего, Леша?.. Ради того, чтобы передвинуть на Волге пятно застройки? Или, может, чтобы пройтись гоголем по затону: вот-де я какой — доказал!

— Надо ехать, — сказал я безразлично.

— Куда?

— В затон.

Я сел в корягу, а Курулин поскучнел лицом и поставил ногу на сук.

— Да пойми ты, дурья голова, я здесь имею то, чего добивался в затоне! — Сложив кисти рук на колене, Курулин склонился ко мне. — Неужели ты думаешь, что мне доставляло удовольствие сажать людей в яму или вымогать у кого-то материалы, или нарушать финансовую дисциплину? Нет, Леша, нет! Все это было мне про-тив-но! И я с нетерпением ждал момента, когда затон впишется в государственное стратегическое планирование, и само государство встанет у меня за спиной... А здесь оно у меня стоит, — сказал Курулин. — Мне дали то, о чем я мечтал!

— То есть ты и в затоне со временем завел бы себе белый костюм?

Курулин, несколько оторопев, пожал плечами:

— Возможно.

Я ощущал такое бессилие, какое бывает только во сне.

— Ну что ж, тогда я доволен!

Ты напрасно беснуешься, Леша. Для этого просто нет повода.

— Как же нет повода, когда я вижу, что ты снова ставишь на себе эксперимент!

— Какой? — серьезно удивился Курулин.

— На личное благополучие!

— А ты что же, полагал, что мне личное благополучие противопоказано?

— В особняке, надеюсь, живем?

— В коттедже. Катя разведением цветов увлеклась, — оживился он. — Утопаем в благоухании! Национальную кухню вполне освоила. Так что держись, Лешка! Привет передавала, сказала, что ждет. Можешь моим самолетом сегодня же и лететь!

Мне вдруг стало мучительно любопытно, привез ли он сюда, в Среднюю Азию, свою арабскую, белую, томно выгнутую кровать.

— Мне ведь полсотни, Леша! — со светлым и открытым выражением лица сказал Курулин. — А по сути, только что начал жить!.. Смотрю из сегодня назад: какие-то судороги! Чего ради чуть не всю жизнь псу под хвост выбросил?.. А ты говоришь — поедешь ли... Да зачем? — Он вздул ноздри и, отвернувшись, посмотрел на море, а потом снова вниз — на меня. — Ну, действительно: пожилых людей сажал в котлован, чтобы сделать из них расторопных работников, отрезвить прохиндеев, жуликов, пьяниц! А здесь вот они, люди, о которых мне только мечталось, — отборные, Леша, один к одному! Приехали в пустыню, чтобы работать. И желательно — не по восемь, по шестнадцать часов в сутки! Потому что эти отборные ребятки приехали искать нефть и зарабатывать деньги, и им претит просто сидеть и смотреть на пустыню. Ты улавливаешь, какие я теперь решаю проблемки? Абсолютно противоположные затонским! Проблемки, которые весело и приятно решать! Да и потом ведь просто приятно, когда тебя овевает дух молодости. Что еще нужно такому, как я? Не хочу гневить бога, Леша. И этого мне достаточно! Этим счастлив! Если хочешь, чувство такое, словно долго и трудно добивался — и вот: достиг! Чего еще? Люди щедры на работу — и я для них все, что могу! За пятьсот километров вожу для них фрукты, заваливаю джинсами и прочим тряпьем. Самолетами летают на танцы. Арендую гостиницу: ресторан, бар, дискотека, пальмы в кадках...

— И надо сказать, что и люди к тебе относятся с большим уважением, — сказал я скрипуче. — С доверием!.. Я бы сказал, с любовью!

— Тебе это не нравится?

— Ну что ты?! Я в восторге! Трест работает вхолостую, все экспедиции пустые метры дают. А ты беспробудно счастлив! Я все никак не пойму: ты это или не ты?

Курулин нахмурился, но сдержался.

— Наш главный показатель — это метры бурения, — отвернувшись от меня, доложил он суховато. А что касается бесплодности работы треста, так это не от тебя зависит, верно?

— Верно, — сказал Курулин.

— Нет нефти, так где ее взять?! Важно, что по главному показателю у тебя все о’кей! Трест, полагаю, краснознаменный?

— Да, знамя министерства у нас, — разглядывая меня, подтвердил Курулин.

— А ведь это уже результат! А за «Мираж» ты что получил? Одни неприятности... Нет, ты, Василий Павлович, конечно, прав. Жить спокойно спокойнее, чем жить беспокойно. На познание этой истины не жалко, и в самом деле, потратить жизнь. Но все-таки раньше за все неприятности тебя впереди ждала награда — какой-нибудь там «Мираж». А чем ты утешаешься сейчас?

— Сейчас?

— Да!

— Понимаешь, в чем штука... — Не меняя светлого и приветливого выражения лица, Курулин улыбнулся. — Мне незачем себя утешать.

И только тут я, наконец, прозрел. Не Куруля стоял надо мною, нет! Надо мною стоял терпеливый до времени и доброжелательный до определенного предела, крупный, как бы излучающий эманацию власти начальник, который в силу своей опытности может найти общий язык с любым, даже с грязным и небритым, завалившимся в корягу журналистом. Я почувствовал, насколько неуместен был хамски-уличающий тон, каким я с ним говорил. У Курулина, который тоже почувствовал нечто, стало пустым лицо. Он снял ногу с коряги и молча отошел к урезу шипящей, накатывающейся воды. Заложив руки за спину, он посмотрел на море, которое ревело уже вовсю. Метрах в ста от берега, на отмелях, с ревом разваливались, превращаясь в бешеный кипяток, валы. Постояв, управляющий трестом повернулся, взглянул в сторону дожидающихся его товарищей, смирил себя и направился ко мне. По его виду я понял, что он решил поставить точку над «i». Я встал, и мы постояли так друг перед другом: Курулин — заложив руки за спину, я — заложив дрожащие пальцы в карманы.