Лилли Промет - Девушка в черном

Саале пристроилась рядом с Кади за длинным столом и смотрела вокруг осторожными кошачьими глазами. Ее окружали спокойные, загорелые женщины и, казалось, безразличные ко всему молодые девушки. Никто не выказывал к Саале того особенного интереса, которого она опасалась, представляя свое появление в цехе.

Кади показала ей, как следует выбирать салаку и как нанизывать на прутья. Ничего сложного, любой дурак справится! Но пальцы были неловки от волнения, а рыба — холодной и скользкой. Пока Саале возилась с одним шампуром, другие работницы нанизывали уже по три-четыре. Но никто не обращал на Саале внимания, только Кади подавала ей ободряющие знаки глазами.

Когда они возвращались домой той же дорогой, какой шли на работу, Саале увидела большое зеленое поле и спросила:

— Что это за трава?

Кади ответила, что это вовсе не трава, а зеленя.

— Странно, утром этого не было, — сказала Саале и поинтересовалась: — А сколько человек там работает?

— У нас-то? Больше ста.

— Так много?

Саале не смогла бы говорить об этом дне даже с Танелом. Ей самой не было ясно, какой это день. Во всяком случае, среди серых, холодных рыб и спокойных, будничных лиц ее волнение погасло и улеглось.

Только одно могла она признать: все вышло гораздо проще, чем она думала. И теперь она испытывала такое чувство облегчения, словно сняла с души тяжкий груз.

Когда Кади спросила Саале, почему она усмехается, девушка ответила, что ее рассмешило, как умно сами двигаются консервные коробки, останавливаются, ждут и, заправившись маслом, торопятся дальше.

Вечером пришел Танел.

— Значит, тебе нравится? — спросил он.

И Саале ответила:

— Да, понравилось.

— А что тебе понравилось?

Саале пожала плечами:

— Я еще не знаю.

Танел понял: дальше спрашивать бесполезно. Из Саале не вытянешь ни слова. От нее можно было услыхать что-нибудь только тогда, когда она сама хотела говорить.

За это время Танел почитал Библию и собирался теперь потолковать с Саале. Сегодняшний день был не совсем подходящим для этого. Танел не знал, как подступиться к разговору и для начала спросил о стеклянном шарике:

— Интересно, как это сделано?

Саале взяла шарик из рук Танела и с недовольным видом положила его обратно на комод.

— Зачем тебе знать, как что сделано?

Тогда Танел объявил, что он уже прочел кое-что из Библии и выложил свои знания…

Что Адам прожил 930 лет, а сын Адама Сиф — 912. Что народ иудейский шел из Египта в землю Ханаанскую 40 лет и что Иисус исцелил девять прокаженных иудеев и одного самаритянина.

И Танел спросил у Саале:

— Скажи, почему же он не исцелил всех остальных? Мир бы освободился от этой страшной болезни. И скажи мне еще: если все происходит по воле божьей, почему же в священной земле шестая часть населения были слепцы?

Саале долго молчала, потом спросила:

— Ты только для этого читал Библию?

— Я хочу знать, — ответил Танел.

Но мама всегда учила Саале: никогда не спрашивай, никогда не сомневайся, ты должна только верить!

Теперь Саале следовало бы возненавидеть Танела, но она была не в состоянии даже рассердиться, лишь повернулась к нему спиной.

У Саале отросли довольно длинные волосы; они падали прямыми и неровными прядями на шею и грудь, но Саале не решалась пойти в деревню, чтобы подстричь их.

— Мне нравятся твои волосы, — сказал Танел. — И твои глаза… — продолжал он, — и вся ты…

Саале бросило в жар, она впервые ощутила страшную слабость и сказала с трудом:

— Не говори такие гадкие вещи.

Танел подошел к ней сзади, и она почувствовала его губы на своем затылке. До сих пор Танел ласкал ее только глазами.

— Что же тут гадкого… Саале? — взволнованно спросил парень и теперь уже поцеловал Саале по-настоящему.

— Кади войдет!.. — воскликнула девушка испуганным шепотом.

— Не войдет…

Она знала: это ужасный грех, но была не в состоянии противиться.

Она уже знала наперед, что не сможет больше сопротивляться ни одному искушению. Она хотела, чтобы Танел любил ее. Сама хотела. Это желание вытесняло из нее страх перед богом.

Под утро она успокоилась и словно со стороны стала с каким-то жестким, ясным сведением счетов смотреть в прошлое.

Разные картины проходили перед ее мысленным взором.

…Город был велик, но ей некуда было идти. С чемоданом в руке, тем самым, который выставила за дверь Альма, она брела по улицам. Уволенную из детского сада не спросили, есть ли у нее куда идти.

А если тебе некуда идти, вечерний город в огнях печальнее всего.

Сначала Саале ходила по многолюдным, затем по пустеющим и, наконец, по совсем пустым улицам. Какие-то сопляки с сигаретами во рту преградили ей дорогу, но она сумела убежать. Кошки с горящими глазами неподвижно сидели на лестницах и в воротах, хотя им-то было куда идти.

Саале направилась в молитвенный дом. Она не пошла бы: ей не хотелось встретить там Альму. Когда Саале вошла, пели последний псалом в сопровождении мандолин. Веселая песня благодарности богу показалась совсем чуждой — раньше ей так не казалось.

Пока длилось пение, Саале рассматривала окна молитвенного дома. После смерти мамы она стала глядеть на них совсем по-другому. Она хотела увидеть, такие ли они прозрачно чистые, как тогда, когда мать мыла их. Теперь окна были темными.

После моления она подошла к брату Линду. И брат Линд сказал ей:

— Милая сестра, бог не оставит тебя.

Он смотрел на Саале задумчивыми глазами, и, как всегда, ему мешали его кудри, ниспадавшие на лоб. Он отбрасывал их растопыренными пальцами или закидывал назад резким движением головы.

Внимательно выслушав Саале, пожаловавшуюся на свою судьбу, он спросил:

— А думала ли ты, как много в мире железных дорог?

— Нет, — призналась Саале.

— В Таллине их много, в Нью-Йорке же огромное количество. Думала ли ты, как трудно управлять этой сетью железных дорог, чтобы поезда не столкнулись и не случилось несчастья?

— Нет, — призналась Саале.

— А теперь попробуй представить себе, как трудно господу управлять судьбой каждого отдельного человека в этом мире.

У брата Линда были странные глаза: отсутствующие и немного грустные, как у святых на картинках. Когда он молился, его длинное сухое лицо выглядело необыкновенно тонким и красивым, но когда Саале рядом с ним и с мешками яблок ехала на базар в его стареньком автомобиле, брат Линд за рулем казался ей будничным, похожим на любого встречного.

Он бранил машину, эту старую рухлядь, ее тарахтящие дверки и то, что ему не продают новой.

Он был бережлив, жил аскетически, ел мало и дешево и, сколько Саале помнила его, носил один и тот же костюм и летом, и зимой. Время от времени он отдавал его какой-нибудь из сестер привести в порядок, но пуговицы пришивал сам. За каждую работу, которую для него выполняли, он всегда платил яблоками. А если кто-нибудь отказывался от такой платы, не получал ничего.