Александр Ященко - Хруп Узбоевич

Большая волна вдруг разом подняла и судно, и лодку, и, когда она прошла, лодка уже отделилась. С ее боков взмахнулись какие-то плоские жерди, и она, словно громадное насекомое, поползла по горам воды, то взбираясь на них, то спускаясь в ямы между ними.

Я осталась единственным обитателем судна, притом запрятавшимся среди ящиков и бочонков. Страха не было ни капли, удивлением же я была переполнена: отправляясь в путешествие, я его не собиралась совершать в полном одиночестве среди необозримого моря.

Лодка и люди скоро были далеко, и я вышла на палубу, решась провести хоть какие-либо расследования.

Всюду валялись различные предметы, словно нарочно поваленные. Тут и там виднелись следы рубки топором. Особенно много было перерубленных канатов. Все ходы вниз были заперты и даже заколочены.

Палуба, сырая от налетавших с волн брызг, слабо покачивалась, и я спокойно обегала все ее углы. Наконец, мне это осматривание надоело, и я залезла от холода и ветра в какой-то ящик, связанный с бочонком, один из тех, которые люди спускали в лодку перед оставлением судна. Однако спать я не могла, так как кругом был шум, треск и вой.

Вдруг я почувствовала, что мой ящик куда-то подняло очень высоко. Я выглянула в щель доски и ясно увидела, как вся половина судна, как раз та, где был люк, ушла в воду, а тот конец палубы, где лежал среди других и мой ящик, подняло выше. Я почувствовала, как мое помещение поползло вместе с судном куда-то вниз, к воде, но никакое соображение не приходило мне в голову, и я медлила что-либо предпринимать. Наконец, совершилось нечто, что я объяснить себе никак не могла. Что-то сразу потянуло вниз и судно, и ящик, и меня. Ящик перекувыркнулся, и я полетела в один из его углов; откуда-то ворвалась вода и подхватила его на себя; кто-то вновь рванул его, обмакнул в соленую воду и вдруг, с силой бросив, завертел с бешеной, головокружительной быстротой.

Я вцепилась всеми четырьмя лапами в шершавые, занозистые доски и, потеряв всякое сознание, не то повисла, не то прилипла в углу ящика. Помню, что он ушел куда-то глубоко в холодную черную воду, потом его оттуда кто-то вышвырнул, и он, наполненный на две трети водой, закачался на высоких волнах моря. Вода оторвала меня от угла, и я, как труп, плавала в затопленном ящике. В таком непривычном положении я пришла в себя.

Первым долгом я, конечно, снова вцепилась в ящик и, погруженная наполовину в воду, то и дело окачиваемая, старалась, хоть сколько-нибудь, собраться с мыслями.

Как только глаза мои приобрели способность видеть, я заметила, что ящик был не один. Он был как-то странно привязан к бочонку, плывшему тут же, а рядом плыл другой ящик, разломанный. Он был тоже привязан к тому же бочонку. Одним словом — понять нельзя было ничего. Я потом делала кой-какие предположения насчет того, что все это проделали люди нарочно, для какой-то цели перед оставлением судна, но зачем — сообразить не могла. Мысль же о крушении судна, конечно, не могла прийти в голову крысе, не имевшей о таких событиях никакого понятия.

Кругом была одна вода, бурная, колыхавшаяся вода. Судно и палуба, на которой стоял мой ящик, исчезли самым непонятным образом. Я могла догадываться, сколько угодно, что судно ушло в воду, но как и почему — все это было неразрешимо.

Конечно, если бы я ожидала чего-либо подобного, то постаралась бы прислушаться к речам людей судна, но разве кто-нибудь может предвидеть, что с ним будет даже в очень непродолжительном времени?

Оставляя в стороне всякие рассуждения, я должна просто сказать, что рассвет застал меня на волнах успокаивающегося моря сидевшей или, вернее, только уцепившейся за край ящика, так как хвост и задние ноги мои то и дело полоскались в воде внутри ящика. Мой ящик и его разбитый сосед болтались оба около небольшого бочонка, к которому были привязаны.

Смею вас уверить, что это мое первое морское путешествие я более уже не осмеливаюсь назвать добровольным.

Среди безбрежного моря. — Миролюбивые тюлени. — Берег. — Тягостный путь. — Спасение. — Мальчики. — Опять дорога. — Три спутника.

Я затрудняюсь представить, как разнообразны были способы путешествий моих предшественниц, выселившихся из Азии и распространившихся после завладения Европой по всему свету, но не хочется верить, чтобы какая-либо крыса до меня совершала такое странное путешествие, каким было мое плавание по водам Каспийского моря.

Если бы на другой день в яркую солнечную погоду кто-нибудь заглянул в эти места, он увидел бы следующую картину. Успокаивающееся море давало одни только ровные гладкие зеленые волны без белых гребней. Волны эти, качаясь, уходили далеко в лиловую и голубую даль. Небо без единого облачка с одним только солнцем разостлалось так далеко, как только видно было море. И посередине этого зеленого перекатывающегося полога, взбегая на волны и опускаясь в ложбины, но в то же время едва-едва подвигаясь вперед, плывет бочонок с двумя ящиками по бокам. На одном из ящиков, на выдавшихся из воды досках сидит единственное живое существо для всей широкой и далекой окружности. Это живое существо был ваш покорнейший слуга, ученая и образованная крыса, Хруп-путешественник.

Не думайте, чтобы существо это имело удрученный вид. Если бы вы подольше посмотрели невидимкой на картину, вы, наверное, увидели бы почтенного Хрупа не только умывающимся и приглаживающимся, но даже аппетитно кушающим что-то из своего дорожного запаса. Очевидно, перед вами настоящий путешественник, знающий, что он делает и куда он едет.

Все это чистейшая правда, кроме последней фразы. Да! Не прошло суток, как я была уже покойна и покорна своей судьбе, так как начинала понемногу проникаться здравым рассуждением: «во всяком, даже скверном, деле нужно уметь устраиваться с возможным благополучием». Не знаю, говорил ли кто так из мудрых людей, но пусть это будет историческим суждением крысы Хрупа.

Ящик, в котором мне так не повезло, а, пожалуй вернее, что повезло, я покинула и перебралась было на бочонок. Но он оказался чрезвычайно неустойчивым, и я тотчас же перебралась, правда осторожно, на другой ящик. У него по крайней мере была цела крышка и он был сносным плотом, у моего же крышки или вовсе не было или ее сорвало, и он представлял из себя просто огороженный бассейн морской воды. Разумеется, я скоро проголодалась, и солнце застало меня сначала в самом удрученном виде, главным образом вследствие этого голода.

Однако, когда теплые лучи солнца не только умерили ветер, успокоили разбушевавшееся было море, но и просушили мне шкурку от хвоста до носа, первое, что учуял мой, так сказать, протрезвившийся от удручений нос, это — знакомый запах рыбы.